сколько его было, когда писал «Солнце мертвых» — в Грассе, и — как я тогда катался от болей, а не было такой кислоты. Принимаю карбонат дэ шо[227], и дважды в день по 15 капель беладонны. Не могу не курить, хоть две папиросы надо, а то — тоска! Олюша, тебе скучно все это, прости. Как одинок я, как заброшен жизнью. Надо, говорят, больше ходить, а я не могу ходить без дела, и — устаю. Сейчас глядел долго на большой портрет — увеличенный, моего Сережечки, на фронте, у орудий. Дочего же красив он был! И еще — с мандолиной, под деревом, на позициях503. Смотрел — и заревел. Все ушли, а я живу… на муку свою, на тоску. Ты… но ты так далеко, ты так бессильна что-нибудь изменить… и я так безнадежно люблю тебя, Олюна! Что со мной? я все плачу, изнемогаю. Ты меня не укори, что простым посылаю, трудно мне стоять в очереди на почте. Где вы, мои «Пути Небесные»? Так и не сбудетесь. Стал об отце думать… — о, тяжело, не могу «Лето Господне». Кто-нибудь, придите же ко мне, мне так тяжело, у меня сил нет… прижмите мою голову одинокую… глядите же, что в моих глазах, какая там скорбь… снимите, — и никого нет, один со своей тоской, всегда я был один… и Оля говорила — ты всегда _о_д_и_н. Неправда: я не был один, когда подходила она и брала мою усталую голову и без слов облегчала мое — «один». Я пишу это, — не надо бы! — и слышу, как измоталось во мне все — до утраты стыда, видишь, Оля… мне уже не стыдно перед тобой. Но это миг, я этого не допущу больше, такой слабости… и не могу скрыть от тебя, как мне трудно. И как темно. Оглядываюсь — как многое в жизни моей было темно и скорбно! Так обокрала жизнь: все, все, все светлое, жалеющее мое — работе отдал, сам себя обобрал. — Оля, твой «Первый грех» — _в_е_с_ь_ хорош. И говенье, и сновидение, и — чудесно! — как ты ловишь родную жилку на руке отца. Господь с тобой, пиши, работай… ты нашла себя. И я счастлив этим. Тогда наша «невстреча- встреча» уже оправдана. Рад, милка, что ты прибавляешь вес, что охота к пище, хорошо спишь. Видишь — ты здорова, родная девочка. Но не тони в хозяйстве, обереги себя. Купи же пеньюар и снимись, хоть так увижу! Да, я живу от письма до письма, твоего, конечно. Да, да. Но теперь письма твои _д_р_у_г_и_е. Они мало дают _т_е_б_я — _м_н_е. Не перемогай себя, пиши только, как велит душа. И извини мне слабость мою, нервы мои… они все дрожат. И слезы мои, — они неудержимы, и горечь мою — слишком уж она жгуча. Целую тебя, родная девочка, тянусь к тебе, бессильный… да будет с тобой Господь!

Твой Ваня

[На полях: ] Ложусь опять, бо-ли… — знакомое все, давнее. М. б. и отпустит и на сей раз. Целую!

Бумаги не посылай, есть у меня. И не дари цветов ко Дню ангела! Прошу! Я буду только больше скорбеть.

200

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

10. IX.42

Мой милый Ванюша, ласковое мое светлое солнышко, радость моя, светик! К твоему Дню рождения шлю тебе эти строки, — пусть передадут они тебе всю любовь мою, всю ласку, всю нежность, которые живут в моем сердце к тебе.

Будь здоров, родной мой, радостен и светел, будь мой милый, хороший Ваник! Мысленно перенесусь в тот день к тебе, постараюсь представить себе, что и как ты?!

Как рада я, что ты побывал за городом, подышал воздухом и простором.

Я так бы хотела тебя утащить куда-нибудь отдохнуть! Сейчас уж осень, но чудесно порой бывает. Вот и сейчас: раннее утро, туман, а солнце рассекает его лучами, золотит клубами. Дали скрыты, но чуются, волшебные. И как мне хочется тогда писать (кистью). Но почему же бездействую? Не знаю. Мало воли творческой? Я буду бороться. Я очарована твоей «критикой» моей «Яйюшки». Да, я говор их слышу, и это не «их» говор, а мой будто, — ведь мы выросли в этом. Я даже оттенки помню, с которыми то или иное говорилось. Хочется много писать. И много о бабушке. Ванечка, о «Солнце мертвых» — хочу говорить так, чтобы ты правильно понял: по-моему, перевести так, как подобает, может только тот, для кого язык, _н_а_ который переводит — родной язык, или настолько знакомый ему, что почти что родной. Я владею голландским достаточно для обыденной жизни, даже бойко, даже часто меня принимают за бельгийку, но это же не то для перевода. Надо знать все, все созвучия, иметь их на руке, так сказать… Иначе — ерунда. Никогда бы я не взялась за перевод, не обладая таким знанием языка. А потому и не думала даже о «Солнце мертвых».

Нет — не «заклевала» бы тебя, Вань! И «потому» (?) ты мне предложил? Так ты сам пишешь!

Видишь ли, если бы я знала язык, то у меня полная уверенность, что лучше меня твое никто бы не перевел. Это не гордость, но я это знаю, ибо твое — во мне! Но тогда я бы переводила одна, сама, без «участия в переводе». Понимаешь, я принимаю такое лишь на полную свою ответственность… Да и кроме того: неужели ты думаешь, что какой-нибудь голланец или голландка, будь они даже ангелы, позволят что-нибудь изменить в ихнем? или указать? посоветовать? Они все упрямы. Я это очень хорошо знаю. И очень мило согласятся даже, а сделают по-своему. И никакого подспорья в нем. «Die Sonne der Toten» мне не нужно было бы. И еще милушка. Я никогда не верила и не думала, что ты бы мог счесть меня за «мужичку» (бросим это — это не наше. Я знаю, _к_а_к_о_й_ ты ко мне, а ты обо мне знаешь! — _М_и_л_ы_й!), — я и тогда же знала это, меня только удивило, — за что ты захотел меня обидеть? Это — только. Я знаю, что я не «мужичка» и знаю, что ты меня таковой никогда не считал. Но будет. Это пишу только в ответ на твое письмо. Я — ласковая Оля.

Ванюша, ищи для перевода «Солнца мертвых» достойного переводчика. M-lles de Haas по-моему — не годны. Относительно издательства, не думаю, чтобы и они что мне сделали. Теперь же все органы печати очень сокращены.