— Чего не пытаться?

— Не пытайся опустить меня таким манером. Это недостойно, это просто дешево. Не надо впихивать мою действительность в пластмассовый бак для грязного белья и поспешно сбывать с рук. Я оставляю за собой право на неприсоединение — право быть одновременно и главным героем, и его антагонистом.

Голос профессора повышался вместе со скоростью поезда, он снова решил изолировать меня, поставить в тупик.

— «Путешествовать с надеждой веселее, чем приезжать». Не так ли? Ты не согласен? Я так в этом просто уверен. И о чем говорит эта цитата, не о том ли, что надежду как великую ценность можно применять в любой сфере жизни? Я также думаю, что в этой цитате… а кстати, кто это? Я что-то не припомню… содержится положительная оценка устного рассказа, верно? Она указывает на неоспоримые ценности дорожных историй. Естественно, у каждой истории должен быть конец, но хвост не может перевешивать тело. Я на самом деле с некоторым презрением отношусь к околичностям и искаженным образам современной… а ты нет? Я предпочитаю нечто более прямолинейное. Мне нравится, когда из истории я узнаю не больше и не меньше, чем рассчитывал рассказчик. Я не рвусь отыскивать скрытые смыслы, не пытаюсь соскоблить поверхностный слой, не делаю вид, будто обнаружил там некую психологическую подоплеку, которую сам же и подложил, тасуя смыслы и понятия, как фокусник — карты. Мне нравится черного называть черным… или Нигером, или черножопым ебырем-ублюдком, который тыркает своим здоровым, налитым кровью багровым штырем в кровоточащий, измученный, раскуроченный задний проход несчастной, нежной, как белый цветок, девчушки. Она такая мягкая, словно после первого причастия, ее одежда и белье пахнут лавандовыми подушечками, какие кладут в платяной шкаф. Боже, меня выворачивает от всего этого! Уф!

Я заметил, как он буквально проглотил подступивший рвотный позыв.

— Так что оставайтесь с нами до конца истории, что скажете, дорогуша? Дослушаешь, драгоценный ты мой, бриллиантовый? Ну, пожалуйста-пожалуйста! — Лицо престарелого младенца перекосилось нездоровой ухмылкой и разгладилось с автоматизмом заводной куклы. — Петушки леденцовые!

Не вставая со скамейки, Кэрол дернула за кайму и подтянула до талии весь купол подола. Блузка и исподнее, зажатые под плотными колготками, казались грибными пластинками в полупрозрачной банке с соленьями. Кэрол сняла колготки — отпустила их. На ней были Y-образные трусы, которые обтягивали лобок, однако мешочек, свисавший между ног, все еще не достиг сколько-нибудь внушительных размеров. Во всяком случае, так думала Кэрол, ловя свое нижепоясное отражение на блестящей поверхности тумбочки для музыкального центра, которую смастерил Дэн.

Кэрол пошаталась по комнатам в позиции бедра вместе, ступни врозь, ягодицы втянуты. Облокотившись о дверной косяк, она нанесла несколько ударов по воображаемому сопернику с тренерским добродушием. С улицы донесся грохот тяжелых баков на колесах с прахом окрестных домов, которые грузили на мусорный грузовик. Кэрол замерла. Может быть, подумалось ей, я должна пойти и показать им себя? В конце концов, мне нечего стыдиться, моей вины здесь нет. Кроме того, я могу показаться им привлекательной… Конечно же, каждый из них только и мечтал о том, чтобы найти такую женщину, женщину с таким маленьким отростком… чтобы чувствовать себя действительно как дома.

Трусы сползли к лодыжкам, и Кэрол осталась в чем мать родила. Она взяла свой малюсенький, розовато-коричневый ничтожный пенисок в ладошку, посмотрела на него и подумала: из-за чего весь сыр-борто? Но тут он стал разбухать, подкачиваться, резко увеличиваться в размерах. И что за чудесное то было зрелище! Никакой неуклюжести, он поднялся и вырос внезапно, но без механических рывков или топорных движений. Пенис вырос весь сразу, распустился как цветок в научно-популярных фильмах, и каждая часть его двигалась сообща, в гармоничном ансамбле. Он раскрылся и подставил себя солнцу. Он поднялся во весь свой небольшой рост, и мягкая кожа его стала тугой и бархатистой. А когда, биясь и пульсируя, показалась головка с капелькой семени в прорези глазка, Кэрол захлестнула волналикования. Она сжала ягодицы и качнулась на каблуках назад.

Некоторые полагают, что пенис — отвратительный отросток, запоздалая мысль, неудача Создателя. Они проводят сравнения между его висячей внешностью и аккуратным и лаконичным дизайном женской дыры. Типун им на язык, этим завистникам, ищущим недостатки. Мы-то знаем все про их обвисшие губы, китовые клиторы и непечатные запахи! У Кэрол был такой пенис! Я бы посвятил ему оду. Пенис сам по себе — штука очень мощная, крепкий корень, пропитанный жизненными соками…

— Стоп! Я кое-что уловил, парнишечка. Я чувствую, что, пока я пою гимны новому члену, ты думаешь в другом направлении… ты иначе интерпретируешь мои слова. Не так ли, дружок? Дачник ты мой… благовоспитанный!

Я стая бурно возражать.

— Отлично, потому что я очень надеюсь, что ты представляешь себе пенис Кэрол таким, какой он есть на самом деле. Надеюсь также, что ты не нагружаешь ее пенис ненужным символизмом и не предпринимаешь попыток встать на извилистый путь анализа данной истории своим слабеньким отсвечивающим умишком. Ты понимаешь, что, когда я говорю «отсвечивающий», я не имею в виду зеркально гладкий, не так ли, дорогуша? Так мог подумать только пидор. «Чтобы узнать, надо пронять», — пролепетал бы он слащаво. Вовсе нет. Иногда не знаешь, кто это, вплоть до того момента, когда горячая головка уже штурмует твой сухой сфинктер… так мне рассказывали во всяком случае.

Кэрол пробежалась пальцами по вздыбившемуся корню. Она снова очутилась в изразцовом патио своих фантазий. В каменной чаше играет фонтан, вокруг колонны с каннелюрами. Откуда-то доносится слабое треньканье испанской гитары. Из-за колонны, легко ступая в ботинках на каблуках, выходит стройная фигура в короткой черной куртке и облегающих брюках. Он умопомрачительно красив, черты лица выдают породу. Он берет Кэрол за руку и ведет к дивану, обитому тончайшим пакистанским шелком. И вот он начинает раздевать ее и раздевается сам, все время поглаживая ее гладкое тело красивыми длинными пальцами, медленно проводя по пенису, клитору, соскам, влагалищу.

Теперь Кэрол уже надрачивала вовсю. Одной рукой она оттягивала туда-сюда крайнюю плоть, другой залезла в дырку. Диван из мечты по форме соответствовал кушетке, которая стояла в спальне. И вот тут идальго принялся ее дрючить, ловко переходя от мягкого виляния к серии мощнейших свистящих вставок, которым, казалось, не будет конца. При каждом толчке он замирал, как кабинка на вершине американской горки, чтобы вновь с невероятной скоростью погрузиться в пылающую пихву. Оо! Оо-оо. Неплохо, правда? Но вот что я скажу тебе, жиденыш мой маленький: в промежности Кэрол творилось что-то неладное.

Она, конечно, согнулась и подобрала коленки и, лежа таким образом, откинулась навзничь на теплую обивку домашнего дивана и использовала его ворсистость, чтобы доставить себе еще больше удовольствия. Однако, кроме обоюдных толчков, было еще нечто неопределенное (хотя и саму обоюдность Кэрол открыла для себя вместе с радостями онанизма). Нет, здесь что-то не так. Червячок свернулся, цилиндр превратился в поршень. Пока сладкое трепетание достигало глубины ее чресл, Кэрол сообразила, что фачила сама, в то время как натягивали ее, что она была в своем идальго так же, как он был внутри нее.