Первый и главный литературный источник «Собачьего сердца» – поэма Блока «Двенадцать», в которой присутствуют фоном основного апостольского действия:

Соотношение надписей на этих двух плакатах очень важно, потому что Учредительное Собрание – это и есть такой вариант омоложения, которое не случилось, омоложение государственной системы, из которого не получилось ничего, а вместо него случилась революция, многим кажущаяся хирургической операцией. Иными словами, «Собачье сердце» начинается там, где заканчиваются «Двенадцать». Из революции, которая сулила величайшее омоложение мира, из революции, во главе которой шел Христос, получилась история про то, как пропал калабуховский дом, как единственной неприкосновенной фигурой для новой власти стал профессор Преображенский и как он попытался сделать собаку человеком.

Радикального переустройства русского общества не вышло. И именно отсюда главный блоковский лейтмотив поэмы: «Скука скучная, / Смертная!» «Двенадцать» – поэма о страшной скуке старого мира, которая никуда не делась, потому что и сам этот мир никуда не делся, потому что главными персонажами все равно остались паршивый пес и буржуй, а Христа не видно. Об этом сам Блок написал в незаконченной поэме «Русский бред» (1917) еще точнее:

Скончалось то, ради чего эту Россию стоило терпеть, скончалась вечная женственность. И вырождение вечной женственности в девушку в фильдеперсовых чулках – это и есть скрытый сюжет «Собачьего сердца». Вместо глобального переустройства происходит глобальное омоложение. Омолаживаться стремятся все. Поэтому у профессора Преображенского такая обширная клиентура.

Кстати говоря, эта клиентура описана с истинно медицинской брезгливостью. Булгаков, описывая женщину, которой пятьдесят четыре – пятьдесят пять лет, а она утверждает, что ей сорок пять, не забывает упомянуть и кружевной ком трусов, и стальные инструменты, с помощью которых профессор в ней копается, и ее вранье, что она, сидя в гинекологическом кресле, ему рассказывает. С той же брезгливой интонацией рассказывается о человеке с приволакивающейся ногой и зелеными волосами.

Сейчас все кому не лень вспоминают при этом Кису Воробьянинова из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Но история эта восходит к известной хохме Куприна, про которую все петербургские газетчики знали очень хорошо и которую рассказал Чуковский в своем очерке «Куприн». В петербургском кабаке Куприн встретил смотрителя одесской тюрьмы, черносотенца и погромщика, который «приехал в столицу жениться, но смущается своей сединой. Тут-то Куприн и предложил ему чудотворное “голландское” средство для окраски волос и по-своему расправился с ним», выкрасив зеленой масляной краской.

Так вот, главная тема «Собачьего сердца» – искусственное, грязное, грубое омоложение. В результате революции, которая задумывалась как глобальный и прежде всего антропологический переворот, произошло всего лишь омоложение старой империи, которая приволакивает ногу, которая тонет в собственной бюрократии и у которой разруха в головах, но никакого нового человека не появилось. И Советская Россия по Булгакову – это старая Россия, которая, посидев на приеме у Преображенского, преобразилась в этакого кадавра, в странное существо с зеленой головой и искусственным румянцем и со страшно возросшей половой потребностью. Потому что некоторая сексуальная революция в то время в России уж точно произошла. Осуществилась теория стакана воды, которую отстаивает Коллонтай, произошли тройственные семьи, произошли разводы массы ответственных работников, к услугам которых огромное количество женского тела. Помните, как Шарик говорит: «Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо!»

Со вторым литературным источником дело обстоит сложнее.

Одна из главных тем, из главных сюжетных схем двадцатого века, использованная в романе Робера Мерля «Разумное животное» (1967), – новая ступень эволюции, превращение животного в человека. Это и одна из главных метафор социального развития двадцатого века. Как всегда, первым успел Герберт Уэллс, и влияние его текстов на русскую прозу несомненно. Влияет «Человек-невидимка» (1897), в огромной степени «Война миров» (1897) – Стругацкие говорили, что во время блокадной зимы, когда они видели блокадный пустеющий город, им вспоминалась «Война миров», страшный Лондон, предсказанный Уэллсом. Колоссально влияние уэллсовского рассказа «Дверь в стене» (1911), который все искатели потерянного рая, мечтающие попасть в другое измерение, обязательно так или иначе скрытно цитируют. Колоссально влияние «Машины времени» (1895) с ее великим предсказанием о том, что история человечества, эволюция человечества пойдет по двум веткам, и человечество разделится на элоев и морлоков. И конечно, самый страшный, самый талантливый роман Уэллса «Остров доктора Моро» (1896) дает начало огромной ветке не только русских, но и европейских фантастических опусов.

В романе нашего советского Уэллса, молодого фантаста Александра Беляева, который работает в это же самое время, есть свой профессор Преображенский, только его зовут доктор Сальватор. Символика этого имени тоже религиозная, тоже христианская: Сальватор в переводе с испанского и португальского – «спаситель». «Человек-амфибия» (1927) – роман, который абсолютно недвусмыслен в своем социальном измерении. Здесь тоже есть социальный прогноз, здесь тоже есть идея преображения спасительного: Ихтиандр становится заложником чужих хищнических инстинктов, ему приходится уплыть в бесконечный океан и больше никогда не возвращаться. И все мы помним великолепный финал, когда старый индеец стоит на берегу бушующего моря и кричит: «„Ихтиандр! Ихтиандр! Сын мой!“ Но море хранит свою тайну».

Помимо «Человека-амфибии», в русской литературе появляются как минимум два текста, которые заставляют серьезно вспомнить «Остров доктора Моро». И это, кстати, пример, как фантастическое, спинномозговое чутье советской системы при отсутствии мозга приводит ее к абсолютно верным выводам.