– Что тебе, Валера? – спросила вожатая.

– Хочу сказать.

– Давай, только покороче. – Вожатая посмотрела на маленькие часики и объявила: – Слово имеет Валера Ёлкин.

Я зашагал к сцене. Когда поднимался по лесенке, то от волнения споткнулся – ребята захихикали. Я вышел на сцену и замер.

– Давай, Валера, не тяни время. – Вожатая снова посмотрела на часы.

Тут я вздохнул поглубже и сказал:

– Ав Будапеште идут дожди.

Ребята засмеялись. Вожатая поморщилась:

– Ты это хотел сказать?

– Нет… Я хочу сказать про наш музей… В седьмой школе есть пушка «сорокапятка», а у нас – две ржавые каски и штык… Но для нашего музея есть боевая техника… «Иван-виллис».

В зале засмеялись. Кто-то крикнул:

– Развалюха!

Кто-то тут же предложил:

– Сдадим в металлолом – займем первое место!

Но я не слушал их. Теперь я уже не говорил, а выкрикивал:

– Он освобождал Будапешт!.. Он спас командира на Балатоне… – И тут я как бы захлебнулся и заговорил тихо: – Фашисты не смогли разбить полк. Его разбило время… Но живы командир и старшина Голуб… А изо всей боевой техники – «Иван-виллис»… Он не развалюха! Он память о Великой Отечественной…

Я замолчал. В зале было тихо, как будто все ушли.

Весь дом уже знал, что «Ивана-виллиса» берут в школьный музей Великой Отечественной войны. И все радовались, что судьба боевой машины сложилась наконец так удачно. Только наш управдом молча глядел в землю, и было непонятно, что у него на душе.

А тем временем к нашему дому подъехал самосвал и кран, похожий на жирафа. Осторожно опустился тяжелый крюк – перевернутый знак вопроса, – подхватил стальные стропы, которыми был перевязан автомобиль. Стрелы потянулись, что-то хрустнуло, звякнуло внутри, и «Иван-виллис» медленно поднялся над пожелтевшими кустами и полетел над землей.

Дядя Аполлон бегал внизу и, задрав голову, что-то кричал крановщику. Он был так встревожен, что не замечал знакомых, а когда «Иван-виллис» поплыл по воздуху, фронтовой шофер затаил дыхание и все боялся, как бы автомобиль не упал. Тогда уже не соберешь косточек!

Когда же старая машина в свободном полете, описав дугу, опустилась в кузове самосвала, дядя Аполлон занял свое место за рулем.

Стоял ясный, солнечный день. По городу медленно ехал самосвал и вез в кузове фронтовой автомобиль. А казалось, «Иван-виллис» двигается своим ходом, просто он неожиданно вырос и стал вровень со вторым этажом.

Когда он проезжал мимо белого дома с зеленой крышей, в открытом окне стоял Командир, двумя руками напряженно опираясь на палку. Сизые волосы неровно спадали на лоб, а глаза блестели, словно в них накапливались слезы. И складки у рта стали глубже. Из последних сил он поднялся на больные ноги, чтобы принять последний парад.

А дядя Аполлон сидел в кабине своего «Ивана-виллиса» и внимательно смотрел на дорогу. Его большие руки тяжело лежали на тонкой баранке руля.

…Я недолюбливаю вокзалы, словно они единственные виновники всех расставаний. А как часто на их мокрых, продувных платформах люди расстаются навсегда.

Дядя Аполлон уезжал из нашего города на другой день после того, как решилась судьба «Ивана-виллиса». Мы вдвоем тащили до вокзала его старый, потертый чемодан. Чемодан был полупустой и, когда мы надавливали на него с двух сторон, тяжело вздыхал, как кузнечный мех.

– Был бы у нас «Иван-виллис», не пришлось бы тащиться через весь город, – временами ворчал дядя Аполлон.

Обидно было ему: приехал на собственной машине, а уезжал на поезде.

На вокзале к нам присоединился Командир. Так мы и стояли втроем, молча поджидая поезд.

И надо же было такому случиться – на платформе вокзала вдруг появился наш управдом. Я узнал его по волчьей походке и подумал, что он забрел сюда случайно, но Пиксида шагал прямо к нам.

– Здравствуйте! – произнес он глухим голосом.

– Здравствуй, – ответил сухо Командир.

– Это наш управдом, – пояснил я, чтобы сгладить неловкость от неожиданной встречи.

– Интендант? – спросил Командир.

– Никак нет, – возразил Пушкевич, – санинструктор штурмового батальона.

Управдом – санинструктор? От удивления у меня округлились глаза, а дядя Аполлон приоткрыл рот.

– Ишь ты! – воскликнул Командир. – И живой?

– Живой, товарищ майор, – доложил он и поднял голову.

Я впервые увидел его глаза – маленькие, темные, йодистого цвета.

– Я, собственно, к вам, товарищ майор, – продолжал управдом. – Слышал, у вас с ногами не ладится?

– Ну?! – Командир сдвинул на затылок фуражку и вызывающе посмотрел на Пушкевича.

– Могу попытаться вылечить.

– Ты спятил, санинструктор! Да меня три профессора, три светила… – воскликнул Командир и неожиданно замолчал, так и не договорив про трех светил, которые пытались его вылечить. В нем, в старом солдате, вдруг проснулась далекая безграничная вера в могущество фронтового эскулапа, который спас стольких раненых, обреченных, что ему любой недуг теперь по плечу. И в сердце Командира бывший санинструктор штурмового батальона затмил всех профессоров. – А что ты думаешь, – сказал он, повернувшись к дяде Аполлону, – надо попробовать.

– Разумно, – пробормотал дядя Аполлон, все еще находясь под впечатлением неожиданного открытия.

– Я троих человек на ноги