почти бесплатно (публичные библиотеки), либо в результате бартерного обмена (книга на книгу). Кто же покупает? На чем зиждется богатство лейпцигских книготорговцев – тем более что индустрии угрожает и издательское пиратство? А вот как раз на спросе тех, кто, как мы узнаем из «Писем», сидит в публичном саду и почитывает, – на добропорядочных бюргерах. И на тех, кто читает дома, не имея возможности предаваться любимому занятию в общественном месте – на их дочерях и женах. Книги, являясь важной частью рыночной экономики, производства товара и торговли, несут немцам не только добродетель и просвещение, но и материальный достаток. И это еще один сюжет, который Карамзин хочет привнести в русскую общественную повестку. Книги – не для избранного круга образованных добродетельных людей, не для масонов, мартинистов, философов, богачей-аристократов и просто «книжников» – они для всего общества, по крайней мере той ее части, что разумеет грамоту.

Конечно, Карамзин имел в виду и опыт Николая Ивановича Новикова – невероятно талантливого и энергичного русского культурного подвижника, затеявшего и печатавшего около дюжины периодических изданий, выпустившего десятки книг, открывавшего книжные лавки в столицах и в провинции. Как Петр, как Карамзин, Новиков в одиночку пытался изобрести, создать, практически с нуля новую Россию – в его случае книжную. По замечанию историка Василия Осиповича Ключевского, «издательская и книгопродавческая деятельность Новикова в Москве вносила в русское общество новые знания, вкусы, впечатления, настраивала умы в одном направлении, из разнохарактерных читателей складывала однородную читающую публику, и сквозь вызванную ею усиленную работу переводчиков, сочинителей, типографий, книжных лавок, книг, журналов и возбужденных ими толков стало пробиваться то, с чем еще не знакомо было русское просвещенное общество: это – общественное мнение. Я едва ли ошибусь, если отнесу его зарождение к годам московской деятельности Новикова, к этому новиковскому десятилетию (1779–1789)». Начатое Новиковым Карамзин продолжал – не только как журналист и журнальный редактор, но и как создатель языка русского общественного мнения и формирователь его повестки. Книги и книжное хозяйство не могли не войти в эту – карамзинскую – повестку. Думаю, отсюда столь подробное описание книжного мира Лейпцига.

Здесь же мы обнаруживаем еще один – почти полностью невидимый – разворот сюжета «Россия и Европа» в том виде, как его понимал Карамзин. Это сюжет о том, как соотносится моральная ценность книги – книги как таковой, Книги с большой буквы, а не отдельного издания, пусть и самого интересного и полезного, – с ее рыночной ценой, с тем, что приносит богатство лейпцигским книготорговцам. Здесь Карамзин следует за одним из главных течений общественной мысли XVIII века, за французской школой экономической теории, именуемой «физиократами»[18]. Эта школа была очень влиятельна во Франции второй половины своего столетия, представители ее занимали важные государственные должности во Франции, их учение хорошо знали в других странах Европы, а в Британии считали (и считают) «политическую экономию» собственным изобретением, детищем шотландца Адама Смита. Безусловно, Карамзин отлично знал теорию физиократов, тем более что в России на ранней стадии царствования Екатерины Великой было даже создано Вольное экономическое общество, да и вообще хозяйственная политика императрицы до 1780-х годов во многом опиралась на их идеи. Впрочем, в 1790–1791 годах, когда сочинялись и публиковались «Письма русского путешественника», отношение как Екатерины, так и вообще российской власти к физиократам сменилось на отрицательное. Сыграл свою роль и визит одного из них, Мерсье де ла Ривьера, которого императрица пригласила в Россию по рекомендации Дидро: поездка закончилась взаимным охлаждением. Оттого осторожный Карамзин физиократов не упоминает, но некоторые идеи их круга излагает, пользуясь, казалось бы, не очень подходящим материалом.

В основе учения физиократов лежит идея идеального соответствия экономических отношений между людьми так называемому «естественному порядку» вещей в мире. Здесь мы опять оказываемся среди представлений века Просвещения с его – в крайней форме сформулированным Жан-Жаком Руссо – культом «естественного», «природного», следующего Натуре. Прав только естественный порядок вещей, неправы те, кто пытаются этот порядок втиснуть в рамки и ограничить запретами. Оттого следует отменить все сковывающие естественные законы хозяйственные барьеры и дать людям спокойно трудиться и – особенно – обмениваться плодами труда; тем более что эти нелепые препоны есть наследие старого феодального порядка, Средних веков, «черная легенда» о которых уже сложилась в XVIII веке. Из такой исходной точки следовало несколько магистральных путей рассуждения на экономические, политические и социальные темы, однако нас здесь интересует довольно узкий вопрос. Мишель Фуко в своей книге «Слова и вещи», анализируя работы Этьенна Бонно де Кондийяка (который физиократов критиковал) и классика этого направления Анна Робера Жака Тюрго, пишет: «В качестве отправной точки (анализ Кондийяка, Тюрго и других. – К.К.) он выбирает не то, что отдано, но то, что получено в обмене: та же самая вещь, по правде говоря, но рассматриваемая с точки зрения того, кто в ней нуждается, кто ее просит и кто согласен отказаться от того, чем он обладает, чтобы получить эту другую вещь, оцениваемую им как более полезную и с которой он связывает большую стоимость. Физиократы и их противники движутся фактически в рамках одного теоретического сегмента, но в противоположных направлениях; одни спрашивают, при каком условии и какой ценой благо может стать стоимостью в системе обменов, а другие – при каком условии суждение, связанное с оценкой, может превратиться в цену в той же самой системе обменов». Если уйти от специальной политэкономической терминологии, то речь здесь идет о том, отчего кому-то вдруг позарез требуется получить что-то – и что эта персона может не пожалеть взамен. Речь идет именно о «суждении» по поводу той или иной вещи, о суждении, приводящем к формированию цены на нее. Именно так «благо может стать стоимостью в системе обменов». Если вернуться к разбираемому пассажу «Писем», то книги для лейпцигского (саксонского, германского) общества оказываются здесь в системе представлений, анализируемой Фуко, системы, в которой сходятся физиократы и их оппоненты. С одной стороны, книги несомненно, по мнению Карамзина, являются «благом», точнее благом является то, что содержится в книгах. Книги становятся «стоимостью», причем немаленькой – соответственно, лейпцигские книготорговцы богатеют, несмотря на возможность раздобыть книгу и иным образом, без участия денег. Это происходит оттого, что публика действительно нуждается в книгах и согласна отказаться от части своего имущества ради возможности ими обладать. Именно такая нужда определяет условную стоимость книги – то есть ее место в представлениях общества о необходимом. Это место высоко, оттого торговля книгами – как и их издание – идет бойко. Однако перед нами вовсе не банальность вроде «спрос диктует предложение» – дело ведь в том, что без априорного существования книг и книжной культуры не может быть спроса на книги в данный конкретный момент. То есть наличие в мире