своими глазами уже совсем другую революцию, нежели та, следы которой он заставал то в Страсбурге, то в Базеле. Это революция, знакомая нам сегодня и относительно знакомая первым читателям «Писем»: массовые сцены на улицах и площадях, заседания Национальной ассамблеи, памфлеты, салоны, ораторы, Мирабо, вольный воздух свободы, смешанный со все более отчетливым запахом крови. Вопрос о том, революция ли это на самом деле или просто бунт или беспорядки, потерял смысл – все стало на свои места. Сюжет о логике разворачивания революции завершен – хотя, строго говоря, летом 1790-го мало кто подозревал, что произойдет уже через два года. Здесь «Письма» становятся более информативными[10] и менее для нас интересными – мы же не изучаем биографию Карамзина, да и книга наша не является историко-литературным исследованием. Оттого пришло время вернуться в Германию, к началу странствований РП.

Естественный, чисто европейский порядок вещей

14 июля 1789 года, когда парижская толпа, подстрекаемая ораторами, среди которых был Камиль Демулен, ворвалась в Бастилию и линчевала коменданта и несчастных инвалидов из гарнизона, РП мирно въезжал в Лейпциг. Перед этим путешественник провел несколько дней в Дрездене, где наслаждался созерцанием великих произведений живописи в известной местной галерее, привлекающей любителей прекрасного со всего мира по сей день. Выехав из Дрездена, РП посетил по пути Мейсен, город, в котором находилась мануфактура, производящая знаменитый одноименный фарфор, опять-таки ценимый любителями прекрасного до сего дня. Наконец, в довершение этой идиллии, сама дорога была столь прекрасна, что РП и один из его спутников не выдержали и решили пройтись мили две пешком рядом с медленно едущей их коляской. Спутник – «прагский студент», погруженный в философию и теологию, бегущий женского пола, этих легкомысленных ветреных особ, которые могут погубить настоящего ученого. Вернувшись в коляску, РП и пражский студент оказались свидетелями теологического спора попутчиков – другого студента, лейпцигского, с неким благочестивым магистром. Наутро спор заканчивается невинной шуткой, пассажиры смеются, мир безмятежен и прекрасен, как пейзаж, открывающийся из окна: «Река, кроткая и величественная в своем течении, журчит на правой стороне, а на левой возвышаются скалы, увенчанные зеленым кустарником, из-за которого в разных местах показываются седые, мшистые камни». Так выглядит старый мир за мгновение до того, как он начинает рушиться. Утром 14-го коляска въезжает в Лейпциг.

Этот город многое значит для РП, как и для Карамзина – и, между прочим, для русской культуры XVIII века тоже. Так как мы идем здесь прежде всего по следам РП, начнем с него. Он намекает, что всегда хотел приехать в этот город, говорит, что в Лейпциге «желал он провести свою юность», сюда некогда стремились его мысли, здесь надеялся он отыскать истину. Учитывая возраст нашего героя, получается, что он рвался учиться в местном университете, окунуться здесь в культуру, которая всегда была для него самой своей из всех европейских, – в немецкую. Ни один город не описан в «Письмах русского путешественника» с таким мягким воодушевлением, как Лейпциг, нигде так хорошо себя РП не чувствует. Далее он будет восхищаться и Базелем, ему неплохо живется в Женеве, Париж потрясает его, да и Лондон сначала пришелся ему по душе. Но истинный дом его души здесь – в Лейпциге, между книжными лавками, университетом, бюргерскими квартирами, публичными садами и церквями.

Лейпциг – самый соразмерный РП город, Лейпциг – старого мира, дореволюционного. Въезжая сюда в – пусть пока это мало кому известно – первый день новой эпохи, РП ненамеренно проводит черту между милым его сердцу немецким XVIII столетием и неведомым пока, уже общеевропейским XIX-м. Сложно сказать, случайно ли Карамзин заставил своего героя оказаться в любимом его (и своем) месте именно в такой день, на самом ли деле он приехал в Лейпциг 14 июля, но для читателя «Писем» это не столь уж и важно. Внимательный отметит это совпадение и задумается, невнимательный пройдет мимо. В любом случае знаменательная дата отмечается в повествовании аллегорическим природным явлением: «В нынешнее лето я еще не видал и не слыхал такой грозы, какая была сегодня. В несколько минут покрылось небо тучами; заблистала молния, загремел гром, буря с градом зашумела, и – через полчаса все прошло». То, что гремело в Париже в тот день – в отличие от лейпцигской грозы, – не прошло никогда.

Идеальный, на взгляд скромного просвещенного русского европейца, город – прежде всего соотношением Природы и Культуры, ландшафта и человеческой деятельности. «Местоположение Лейпцига не так живописно, как Дрездена; он лежит среди равнин, – но как сии равнины хорошо обработаны и, так сказать, убраны полями, садами, рощицами и деревеньками, то взор находит тут довольно разнообразия и не скоро утомляется. Окрестности дрезденские прекрасны, а лейпцигские милы. Первые можно уподобить такой женщине, о которой все при первом взгляде кричат: “Какая красавица!”, а последние – такой, которая всем же нравится, но только тихо, которую все же хвалят, но только без восторга; о которой с кротким, приятным движением души говорят: “Она миловидна!”» Разумная деятельность людей, живописное разнообразие, порожденное хозяйственной пользой, результат способности людей улучшать саму Природу – таков идеал РП, а Карамзин предлагает его читателю. Образ не новый, в том числе и для русской публики, однако он, кажется, никогда до того не был выполнен из урбанистического материала. Обычно пейзаж описывался как прекрасный – и аллегорически указывающий на прекрасность мира. Город же описывался либо как средоточие порока, грязи и бытового неудобства (см. записки Фонвизина о Париже), либо как вместилище самых разнообразных чудес. Второму РП – и Карамзин – отдали дань в частях «Писем», посвященных Парижу и Лондону. Но Германия (и отчасти Швейцария) – совсем другое, здесь города – живые организмы, они имеют свою физиономию и могут быть описаны через образ человека, в случае Лейпцига и Дрездена, посредством сравнения с красотой женщины. Таким образом, русской публике предлагается совсем другой способ мышления об окружающей ее повседневной жизни; город не есть «оскорбление Натуры», которое противопоставляется сельской идиллии, город – среда обитания, и эта среда может быть устроена наилучшим, на взгляд путешествующего философа, образом. Было бы ненужным преувеличением именовать Карамзина «первым русским урбанистом», но факт, что он обратил внимание русского просвещенного общества на город как феномен не только моральный или политический, но и социальный и культурный, – неоспорим.

Лейпциг миловиден; более того, он удобен для жизни. Город многолюден и интернационален, ибо «торговля и университет привлекают сюда множество иностранцев». Обратим внимание и на это – в Лейпциг едут не для того, чтобы искать милостей у государя или найти хорошее место на службе; здесь процветают знание и частная инициатива, именно они обустроили Лейпциг самым наилучшим образом. Отсюда и неявное, но намеренное