за разворачиванием логики революции. Позже эта логика вошла в русское общественное сознание, определив очень многое в том, что там происходило в первые 25 лет XIX века. Самое главное здесь – понимание того, что революция – сюжет, а не отдельное событие, сюжет, в котором акторы не знают, что случится с ними дальше, – но это не останавливает их от действия. И что история «работает» теперь таким образом, а не с помощью воли государей или Бога. Здесь Карамзин сам себе преподал урок философии истории – урок, который он забыл позже, сочиняя свой знаменитый многотомный исторический труд.

Вторая встреча с Французской революцией происходит уже в Швейцарии, в Базеле. Базельский эпизод «Писем» – один из незаметных, подводных узлов всей книги, хотя в этом городе ничего особенного с РП не происходит – он гуляет, обедает, осматривает достопримечательности, обсуждает местную жизнь, рассуждает. Однако именно здесь сходятся три из четырех маршрутов его путешествия – германский, французский и собственно швейцарский: «Тут Франция, Швейцария и Германия представляются глазам в разнообразной картине, под голубым сводом неба – и я мог бы целый день неподвижно простоять в сем магическом кабинете, смотреть и тихо в душе восхищаться, если бы не побоялся быть в тягость господину Фешу». РП посещает так называемый «кабинет причудливостей» (или даже «кабинет диковинок» – этот термин более известен на английском – cabinet of curiosities) – коллекцию произведений искусства, редкостей природного мира и созданных руками человека, всевозможных диковинок. Этот жанр коллекционирования и классификации, будто специально придуманный для первых двух глав книги Мишеля Фуко «Слова и вещи», появился в XVI веке и дожил до XIX, превратившись в конце концов в музеи. «Кабинеты диковинок» сменили средневековые коллекции христианских реликвий, которые собирали прелаты, монастыри, светские правители и даже некоторые аристократы и зажиточные бюргеры. С секуляризацией культурной и общественной жизни, а также в результате открытия мира за пределами Европы, начавшегося в последней трети XV века, на место бесконечных фрагментов тела Христа и святых, а также параферналии их жизни и смерти пришли картины, странные ювелирные изделия, чучела экзотических животных, засушенные уродцы, идолы далеких загадочных религий и т. д. Чем богаче и экстравагантнее коллекционер, тем обширнее был его «кабинет диковинок» – и по количеству экспонатов, и по географическому и хронологическому охвату. Музеи стали выделяться как особый жанр коллекций, причем доступный для посетителей, в XVIII веке, но «кабинеты», особенно частные, остались – также открываясь порой для любопытствующих. Разница только в том, что все-таки новые типы хранилищ были более тематическими и классификация была в них уже иной. Конец XVIII столетия – время, когда и «кабинеты диковинок», и музеи сосуществовали рядом, но только последние по большей части были государственными учреждениями – или же ими распоряжались специальные общества. Оттого уже в XIX веке музей – особенно исторический – становится, наряду с оперой и литературой, одним из наиболее мощных инструментов формирования и распространения идеологии национализма.

Пока же РП мирно осматривает «кабинет диковинок» некоего базельского жителя по имени Феш. Там нет и намека ни на национализм, которого еще в помине нет в Европе, ни даже на «нацию», за которую заставляют пить мирных прелатов в 12 часах езды от Базеля, в Страсбурге. Здесь только артефакты, на которые, впрочем, РП, утомленный подробным изучением и описанием находящихся в Базеле работ Гольбейна, уже не обращает особого внимания. Он смотрит в окно «кабинета» на «величественный Реин ‹…› взором своим следуя за его течением между двумя великими государствами». Здесь, конечно, опять возникает исторический зазор между временем РП и временем Карамзина и публикации «Писем». Уже через два года Рейн хоть и останется, конечно, «величественным», однако мирным он уж точно не будет, а через три на его берегах будут вестись масштабные военные действия. В конце лета 1791 года недалеко от Дрездена, посещенного и описанного РП, в замке Пильниц, австрийским императором Леопольдом II и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II была подписана так называемая Пильницкая декларация, которая выражала поддержку французскому королю Людовику XVI в «совершенно свободном укреплении основ монархического правления» и на всякий случай упоминала о возможности применения австрийской и прусской армий, если таковому укреплению внутри Франции кто-то будет мешать. Мешали, конечно, революционеры и революция вообще, вместе с большинством французского народа. Не обошлось в Пильнице и без нашего старого знакомого графа д’Артуа, который предлагал самый крайний вариант декларации, от которого монархи благоразумно отказались. С Пильницкой декларации ведет свое происхождение Первая антифранцузская коалиция, начавшаяся с вторжения союзных войск во Францию в 1792 году и завершившаяся всепобеждающим маршем армии молодого генерала Бонапарта по Италии. Агрессия европейских монархов породила знаменитый лозунг в революционной Франции «Отечество в опасности!», ускорила ход революции в сторону более радикальных потрясений и масштабного кровопролития, и, конечно же, именно ее подписание стоило жизни Людовику XVI, Марии Антуанетте, их сыну и многим другим.

Пока же ничего этого в помине нет, РП любуется мирным течением Рейна, разделяющего два великих государства[8], находясь на территории третьего, которое он, несомненно, считал еще более великим: «Итак, я уже в Швейцарии, в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве». Швейцария равняется «свободе», а «свобода» равняется «человечеству». Здесь стоит пояснить две вещи. Прежде всего, «свобода» в данном случае, – не «свобода» Французской революции, не часть триединой формулы «свобода, равенство, братство». Это свобода более старая, чуть ли не изначально присущая человеку в его «человечестве», то есть в его принадлежности к роду человеческому. И эта свобода выросла в Швейцарии, среди ее гор, самых прекрасных пейзажей в мире, что только доказывает единство Природы и Природы Человека. Вот почему Швейцария, конфедерация самоуправляющихся кантонов, существовавшая к тому времени уже несколько веков, – самая согласная Природе и самая свободная. Более того, именно здесь родился и какое-то время жил тот, кто изложил и объяснил основы подобного мировоззрения, – Жан-Жак Руссо. Оттого здесь даже «здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее». И конечно же, там, где подобная «свобода», там и «благополучие».

РП не идеализирует, конечно, Швейцарию – и Базель в частности. Карамзин использует перо РП, чтобы показать русскому читателю – есть свобода как принцип, изначально присущий человеку в единстве его натуры со всеобщей Натурой. Это один уровень. А есть другой – повседневная политическая, социальная и прочие практики, которые не идеальны да и не могут быть таковыми в силу несовершенства все той же самой человеческой натуры. Но при этом даже в этих практиках Швейцария – несмотря на все недостатки, нелепости и