Рыкнув при повороте ключа зажигания, «Метеор» рванул на улицы Москвы и аккуратно встроился в нужный поток.

Москва, столица Союза Советских Социалистических республик. Планировавшееся сердце всемирного коммунистического государства. Многосторонний и многоуровневый, никогда не спящий пульсирующий организм. Пульсирующий как от ритма собственного, так и от энергии живущих в нём. Центр всеобщего притяжения, будто магнит или чёрная дыра невероятных размеров — всё, как всегда, зависело от точки зрения наблюдателя. Огромная мультипликативная синергия экономических, политических, социальных и духовных потоков многомиллионной страны. Вектор, обращённый как внутрь и вовне, так и вертикально и горизонтально. Стратегия и тактика, миссия и функция, заключённые и направленные сами в себя, будто петля Мёбиуса. Противоречие и неоднозначность, впитывающиеся и растворяющиеся то резко, то постепенно. Странный дух ушедшего прошлого, наступившего будущего и вечно пропущенного настоящего. Необъяснимость скорости движения момента. Искра погашенного тлеющего костра или костёр, возникший беспричинно без единой искры. Такт и наглость, уродство и эстетика, ясность и неопределённость — их диффузия произошла, но не растворение. Нескончаемый поток бумажек, пустых и никчёмных, ибо дело всегда было не в них, а в количестве и качестве удовольствия, на них приобретаемых. Машины, перемещающиеся чётко и точно, будто детали единого конвейера. Люди, в собственной суете равнодушные к остальным и одновременно столь пристально за друг другом следящие. Вездесущий, впитываемый с молоком матери свет неона: синий и голубой — слишком холодный; пурпурный, розовый и фиолетовый — для неженок, коих всегда приходилось большинство. А чем встречала зрителя Москва?

Панельные дома. Панельки. На вселявшихся из ветхих бараков, где отсутствовали газ, вода, тепло и причинное место, они производили обширный восторг. Однако у многих строптивых оставался скепсис в душе — что-то в них оказывалось неорганичное, отталкивающее. Дело раскрывалось не только в отсутствии завитушек барокко или строгих стройных линий классицизма, которые всегда де-факто ценили и не особо многие. Типовое проектирование формирует одинакового человека единого типа. Зачем мыслить, что существует нечто отличное, если вверху, внизу и вокруг тебя на километры — одно и то же? Тем более не потянет в подобных условиях рисовать «Мадонну» (или даже убийство полоумным государем собственного сына), сочинять Лунную сонату или писать гениальное пронимающее стихотворение про, казалось бы, простой стакан с водой, способный растрогать самую чёрствую душу. Более того, какая общность, объединённая основным общем смыслом, может сложиться в бетонной коробке высотой пятьдесят, семьдесят, сто этажей и так далее? Что создаст тоненький совместный контур огромной разнородной массе, ничего не знающей об отдельных своих элементах в отдельности? Даст ли сформированный сверху домком или жилсовет лучинку свету и тепла застрявшему и потерявшемуся в блочной трясине гражданину?

Вверх смотреть не хотелось с самого детства, из-за постоянно нависавшей сверху громады люди прекратили любоваться небом. Не хотелось смотреть и в окно, ибо на противоположной стороне высилась аналогичная махина, узники которой загораживались занавесками, жалюзи или регулирующими прозрачность стёклами от симметричного до самоубийства внешнего мира. Выход состоял в зелени стекла или голубизне экрана; поговаривали, второй не так сильно и быстро губил здоровье, однако сей факт оказывался неточным. Вдоль прямоугольного чудовища прогуливаться также никогда особо не хотелось: кто шёл по нужде, старался в темпе проскочить до пункта назначения. Когда там и зачем обращать внимание на особенности стен, дверей, окон, подоконников, карнизов и водостоков? Неон сам высветит дорожку к цивилизации; не ходи там, где его нет — угодишь в техническую трубу или просто пропасть. Действительно, благородный газ: не только вжимает мрак по углам (правда, не так эффективно, как голем вольфрам), но и указывает путь истинный. Кто ещё из птенцов таблицы Менделеева сможет похвастаться такими благодушием и галантностью к homoусловно sapiens[6]?

Считается, что жить на верхних этажах этих вавилонских башен почётно. Воздуха там меньше, но меньше смога и дымки. Зато вы протыкаете крышей облака и можете почувствовать себя небожителем, а заодно спрятать взор и самого себя от дантового круга, раскинувшегося внизу. Какой у круга номер иль это смешение кругов, что сам чёрт там умудрился сломать ногу — пусть читатель решает сам. Романтика: на заре, если повезёт с погодой, вы окажетесь посреди мягкого розового океана. Молодёжь называет эти этажи лофтами, соединяет несколько квартир и этажей в одну и проводит там свои тусовки. Кроме того, заметный плюс псевдоэлитарного подкрышного пространства — возможность подогнать такси и высадиться, аки роскошный буржуа, непосредственно на крышу и спуститься непосредственном в свои апартаменты. Тем же, кто проживает в низу или середине зданий, порой хватает и вакуумного лифта — почти аутентичного космического корабля. На несколько секунд можно вообразить себя Гагариным, Леоновым или Армстронгом, отправившимся исследовать великую бесконечность.

Почти очевидно, что железобетонные сочетания цифр и цифр или букв и цифр, чем-то явственно напоминающие номера тюремных узников, вряд ли оставят какое-либо утешение современникам и пищу для продуктивных размышлений потомков. Они стали прошлым до того, как ещё оказались построены. Сомнительно, что кто-то запомнит все эти 1-510, 1-515/5, 111–108, Э-93, II-57, II-60, II-66, П-30, П-43, П-44 или даже «круглые» экспериментальные панельки. Мало кто знает номер типа дома, в котором обитает. Кто направляюще скажет: «Я живу в доме на Бауманской улице», когда домов, в точности похожих на ваш, там десятки, а сотни таких же одинаковых зданий имеется в Куйбышеве (бывшей Самаре), Астрахани, Свердловске (бывшем Екатеринбурге) или Новосибирске (бывшем Ново-Николаевске)?

Москва, как и все города современной эпохи, не являлась городом для пешего человека. Физически невозможно было пересекать многоуровневые металлические жёлоба, по старинке ошибочно называемые проспектами. Нынешние «проспекты» абсолютно не соответствовали своим более скромным предшественникам, изображённым в архитектурных журналах и учебниках 1946 года. Эти стометровые в длину пропасти разрубали город на части похлеще микрорайонного деления, и перебраться на противоположную сторону, не свалившись насмерть вниз, оказывалось можно только по редким надземным пешеходным переходам. Попробуй разыскать такой, сделать приличный крюк до него, подняться, пройтись над гремящей бездной, спуститься и сделать крюк новый до необходимой точки. Всё это в угоду его царскому величеству аэромобилю — пара десятков (а порой и больше) реальных, полувиртуальных и виртуальных полос в обе стороны движения.

А использовались и забивались эти полосы в никогда не спящей практически в любое время суток, даже праздники нередко не являлись помехой. Аэротрассы стали гипертрофированными сосудами городской кровеносной системы. Отсюда возникла и всепроникающая культура аэромобиля и аэровождения, отсюда родился и чрезмерно повышенный спрос на эти продукты промышленности. Благо, андроповские реформы почти убрали треклятые очереди: можно было приобрести железного коня, не получив в морду и не заложив