Но так как я ничего не знал об отце, такая жизнь казалась мне вполне нормальной. Каждый ребенок считает свою жизнь нормальной, и мы с сестрой ничем в этом отношении не отличались. Мы жили бедно, но не задумывались об этом до тех пор, пока не подросли настолько, чтобы понять, как обстоят дела в других семьях. Наша мама была самым любимым человеком.

И ее нельзя упрекнуть в том, что она нас не любила. Мама купила каждому из нас троих по кошке — свою она назвала Суки, кошку Джеки звали Виски, а мою — Шелли — и нежно заботилась обо всех трех. В течение года она сильно экономила, чтобы быть уверенной в том, что сможет купить нам много подарков на Рождество и дни рождения. Она также так распоряжалась деньгами, что каждые два года на летние каникулы мы уезжали куда-нибудь из Лондона — чаще всего в кемпинг на острове Хейлинг, где мы все втроем развлекались сутками напролет. Думаю, мама считала, что на каникулах нужно вести себя так, как ты себе не позволял весь предыдущий год.

Но объятия и проявления любви были редкостью в ее нервном, эмоционально нестабильном состоянии. В большинстве случаев у нее либо начинались приступы истерики (что, без сомнения, было ужасно), либо наступала такая слабость, что она едва ли могла встать с постели. Но даже в таком состоянии мама никогда не показывала нам, что мы были для нее обузой. Оглядываясь назад, я понимаю, что мама была не виновата в частой смене настроения, а всё это происходило под влиянием лекарств. Всё наше с Джеки детство она принимала «таблетки счастья», как это у нас называлось. Довольно странное название, учитывая, что после них мама никогда не выглядела счастливой. Даже скорее наоборот. И поскольку мы с сестрой ничего не знали об этих таблетках, нам приходилось быть кем-то вроде канатоходцев, внимательно следя за признаками начала истерики и ее конца.

Когда это происходило, то становилось для нас приятной неожиданностью. У матери были хорошие дни, в которые она словно порхала, мыла весь дом, приводя его в порядок. Чаще всего причиной этому было то, что к нам кто-то должен прийти, хотя из гостей я помню только дедушку с бабушкой, бывавших один или два раза. Большую же часть времени до тех пор, пока я не подрос настолько, что взял на себя обязанность следить за домом, мы жили среди помойки: трава на газоне была высотой в метр, на кухне лежали горы немытой посуды, а весь пол был завален разным мусором.

Больше всего мы с сестрой боялись вспышек гнева матери. Вероятно, они были связаны с ее состоянием, но от этого воспоминания о таких ситуациях не становятся менее болезненными. В доме находилась лишь одна фотография отца: она лежала в шкафу вместе с несколькими его часами. Если мы доставали ее оттуда, мать приходила в ярость. Она регулярно отправляла фото в мусорную корзину, словно желая наказать мужа за то, что он совершил подлейшее из предательств, оставив ее одну. Джеки или я всегда находили возможность украдкой достать фотографию оттуда, но когда мать обнаруживала, что фото мистическим образом вернулось на свое место, она никогда ничего не говорила по этому поводу.

Ее гнев был так жесток, что при воспоминании об этом у меня всё еще перехватывает дыхание. В редкие моменты мама была нежна ко мне и однажды купила мне в подарок на день рождения наручные часы, которые я очень хотел (думаю, это произошло после долгих слезных просьб). Это были часы с символикой телесериала «Рыцарь дорог», который я в то время смотрел с той маниакальной страстью, какая бывает у детей восьми-девяти лет. Я очень хотел получить их. Чтобы заслужить этот подарок, я часами убирался в доме. Я постоянно говорил о них. Вспоминаю, как, ходя с мамой за покупками, я останавливался перед прилавком, где лежали эти часы, и стоял там, пока мать приобретала всё необходимое, представляя, как одеваю их на руку и показываю их одноклассникам. Обладание ими было для меня всем, и, возможно, именно поэтому после какого-то из моих проступков (в чем он заключался, я уже забыл) мама разбила их о косяк в коридоре между кухней и жилой комнатой.

Когда мать была в гневе, она била нас и крушила всё вокруг. Если мы очень сильно ей надоедали, она таскала нас за волосы и швыряла в нас любые предметы, попадавшиеся ей под руку. Я хорошо помню, что один раз она разбила вдребезги перед нашими глазами фигурку дрозда, которую мы с сестрой купили ей в подарок, в другой раз пролила на нас чашку очень горячего чая. В этом состоянии она могла сделать всё, что угодно.

Вспоминая свое детство, я удивляюсь, что социальные службы или кто-нибудь еще так и не узнали о происходящем и не забрали нас с Джеки в приют. Вероятно, это объяснялось тем, что мама была очень закрытым человеком (не заводила знакомств, и к нам никто не приходил в гости). С другой стороны, она вела себя как истово верующая, каждое воскресенье ходила в церковь и насильно водила нас в воскресную школу, а также была волонтером в благотворительном обществе помощи детям-сиротам Dr Barnardos, гладя поступавшие туда вещи и взамен получая одежду для нас.

Я помню, что несколько раз мать разговаривала с какими-то чужими людьми, но не говорила нам, кто это такие. Я также отчетливо помню, что однажды во дворе нашего дома появился полицейский, но дальше эта история не имела продолжения. Отпечаталось в моей памяти и то, что однажды я ходил в какое-то учреждение, где разговаривал с женщиной, которая, как я теперь понимаю, работала в социальной службе. Она спрашивала меня о маме и ее отношении ко мне. Я чувствовал себя очень неловко, постоянно думая о том, можно ли говорить правду или необходимо посоветоваться с мамой, и так ничего толком не сказал.

Видимо, поняв, что от меня ничего нельзя добиться, женщина спросила, чего я хочу больше всего. Этот вопрос был для меня простым. Я не задумываясь правдиво ответил:

— Я хочу, чтобы мама была счастлива, ― сказал я.

— Что-нибудь еще?

Сейчас я с удивлением думаю над тем, какой мой ответ мог хоть каким-то образом изменить ситуацию в нашей семье. Я четко ответил на поставленный вопрос.

Незадолго до этого — мне, должно быть, было три года, хотя даты я в то время запоминал плохо, — когда мы играли в саду, Джесс убежала из дома через случайно открытую калитку. Позже ее нашли мертвой.

Я помню, как сестра повторяла: «Помни, у нас была собака». Она даже записала это на листочке.

Прошло много лет, прежде чем мое желание иметь собаку исполнилось.

Ворвавшись в наш дом, средства массовой информации незаметно стали частью повседневной жизни. Я не сомневался в том, что в мире полно любителей собак, но даже не мог представить, какую внушительную армию поклонников соберет Финн просто благодаря фотографиям в социальных сетях. Мне кажется, теперь я просто обязан основать фан-клуб моего друга.

Через несколько дней после того как Финн вернулся домой, я выложил в соцсетях новую фотографию. Это был снимок, на котором Финн спал у камина: я сделал его для того, чтобы мои родственники, друзья и коллеги-кинологи представляли себе, через что ему пришлось пройти. На лишенном шерсти теле можно было отчетливо видеть огромный шрам в форме буквы «Т», оставшийся после операции на грудной клетке. Я едва ли мог предположить, какой эффект будет иметь эта фотография: распространившись по сети, она стала символом кампании, вполне естественно названной «Закон Финна».