сказал он ласково.

Но матери не любят, когда даже в шутку называют их детей грязнулями. Так случилось и с Бибигюль. Она, добрая и невспыльчивая по натуре, не выразила свою обиду громко, а лишь обратилась к ребенку:

— Дядя Еди сказал, что ты грязнуля, сыночек, но ему невдомек, что ты для меня самый сладкий. Правда, сынуля?! — сказала она, беря сына на руки и вытирая сажу с его щек. — Пойдем отсюда, мы сейчас умоемся и посмотрим, что тогда твой дядя скажет.

Еди понял, что обидел Бибигюль, и виновато улыбнулся.

Еди сел завтракать. Ел он с аппетитом жареное в курдючном сале мясо со свежим, только что из тамдыра, чуреком, словно молодой верблюд свежую траву.

Тумарли, хотя и согласилась на семейном совете уступить новый дом Чары, нет-нет, да проявляла свое неудовольствие тем, что ей приходится жить в небольшом и низеньком домике. Каждый раз ее сердце обливалось кровью, когда она видела Бибигюль входящей в большой и светлый дом. Нет, она явно не ссорилась с Бибигюль, но в любой удобный момент пыталась ее как можно больнее задеть своим бойким язычком. А в последнее время она явно старалась поссорить Бибигюль с Еди. Изворотливость женского ума известна всем, и если этот ум направлен против кого-то, то и до коварства тут не так уж и далеко.

Тумарли преследовала свою цель и шаг за шагом шла к своей цели. Сумей она рассорить Бибигюль с Еди, последний будет вынужден перейти жить к ней. Раз Еди будет жить в ее семье, то и дом безоговорочно перейдет к ним. Именно так трактовал Джинны-молла наследственное право по мусульманским обычаям. А Еди в селе долго не задержится, она была уверена в этом. Только бы найти подходящий повод, уж она-то сумеет воспользоваться любым случаем. В то утро, как показалось Тумарли, повод нашелся.

Еди, сидя на веранде, уплетал за обе щеки жареное мясо с чуреком и запивал чаем. Увидев это, Тумарли шмыгнула к себе в дом и принесла Еди полную пиалу дымящегося наваристого супа и сказала громко, чтобы услышала Бибигюль:

— Каждый день ешь всухомятку, так и желудок испортить недолго. Вот, поешь шурпы…

Тонкий расчет Тумарли попал в цель. Бибигюль, услышав ее слова передернулась, но все же нашла в себе силы промолчать и проглотить горькую пилюлю, уготовленную ее соперницей.

Еди, плотно позавтракав, собрался на работу.

— Гелнедже, ты выгладила мою рубашку? — крикнул он с веранды.

— К чему тебе выглаженная рубашка, Еди-джан, не на гулянку же ведь идешь, а на работу в поле, — ответила ему Бибигюль, не чувствуя за собой никакой вины.

У Тумарли, стоявшей неподалеку, загорелись глаза. Вот он долгожданный случай, решила она и принялась за дело:

— Ах, сиротинушка ты мой, была бы жива твоя мать, разве она так одевала тебя. Ты ведь уже настоящий джигит. А джигит что конь перед большим выездом, должен быть чист и опрятен всегда. А у тебя рубашка, словно коровой жеванная. Разве можно в таком виде показываться людям на глаза? Даже пуговицы еле держатся на ней, — сказала она с вызовом и, бросившись к Еди, с откуда-то взявшейся у нее в руках иголкой и ниткой сделала вид, что пришивает пуговицы на рубашке. — А ворот-то какой, просто срам. А ну-ка, Еди, сними ее и надень другую, хочешь, я принесу тебе совсем новую, еще неодеванную, рубашку Бяшима? Очень хорошая рубашка… А в таком виде я тебе не позволю выйти из дому, не хватало еще, чтобы на тебя пальцем указывали. А эту… — Тумарли брезгливо поморщилась, — сними, я ее постираю.

Еди знал, что рубашка не грязная, хотя и помятая, но все же сбросил ее с себя, не в отместку Бибигюль, а желая угодить языкастой Тумарли.

Когда Еди ушел, Тумарли выплеснула на Бибигюль всю накопившуюся желчь:

— Ишь ты, переселилась в новый дом и совсем забыла про парня, он скоро завшивеет от такого ухода. Какой стыд, какой срам, совесть променяла на дом!

Бибигюль стояла ни жива, ни мертва. Наглая ложь обезоруживает людей, а таких, как Бибигюль, и подавно. Говорят, слезы тоже ответ, если так, то она ответила своей обидчице. Крупные, с горошину, слезы катились из глаз Бибигюль.

— Чары, ты бы сказал своему брату Бяшиму, чтобы он немного образумил свою жену. С тех пор, как мы переселились в новый дом, она мне проходу не дает… Ведь и терпеть-то им всего год, — попыталась пожаловаться своему мужу Бибигюль.

Но Чары даже не взглянул на свою жену, а стал более неистово строгать черенок лопаты. Но и Бибигюль на этот раз не намерена была ему уступить:

— Ну что ты молчишь?! Тебе же ведь говорят…

— Не хватало мне еще в бабьи ссоры лезть. Разбирайтесь сами, — сказал он, зло сверкнув глазами, и, взяв в охапку готовые черенки, понес их в сарай.

Бибигюль молча повернулась и пошла в дом.

— Если кто попросит черенок лопаты, смотри не упусти, они в сарае, — крикнул ей вдогонку Чары, отправляясь на работу.

Вечером, вернувшись с работы, Чары вынужден был войти в свой старенький и низенький домик.

А Тумарли, вся сияющая, встречала своего мужа у порога нового дома.

Бибигюль уступила ей новый дом, уступила по доброй воле, ни словом ни упрекнув. Тумарли. Она уступила, желая сохранить покой большого семейства и веря в то, что добро всегда приносит добрые плоды.

* * *

Чуть брезжил рассвет, темнота ночи неохотно уступала место грядущему светлому дню.

Раньше эту предутреннюю тишину нарушал хорошо поставленный голос Джинны-молла. Он взбирался на не очень высокий минарет и, повернувшись лицом к востоку, как глашатай на шумном базаре, три раза произносил: «Я-алла-а-а». При этом он так долго растягивал «а-а-а», что всем казалось, что молла кроме «а-а-а» не произносит более никаких звуков. Сельчане говорили, а сам Джинны-молла охотно подтверждал, что таким образом он якобы разгонял с кладбища джиннов, успевших за ночь заполонить всю окрестность. И джинны, как бы подчиняясь воле его, уходили прочь. Так ли это на самом деле или нет, никто не знал, но за ним все же укрепилось прозвище Джинны — покорителя джиннов. Джинны-молла гордился своим прозвищем и охотно откликался на него.

Но сегодня Джинны-молла опередили.

— Кара-у-у-ул, люди, на помощь! Коня украли! Карлавача украли! — пронзительный голос Тогтагюль-эдже взорвал тишину. — Карау-у-ул!..

Сельчане на мгновение переполошились. Но вскоре многие, уже снисходительно улыбаясь и качая головами, поговаривали беззлобно: «Да это очередная причуда Тогтагюль-эдже. Неймется бабе».

И то правда, люди уже давно позабыли те времена, когда коней действительно воровали