При таких обстоятельствах метрополия, естественно, старалась сохранить старую колониальную систему возможно дольше; она сознавала, что трогать ее опасно, что малейшее изменение в ней могло порвать узы, соединяющие колонии. Ненавистные права метрополии упорно сохранялись потому, что они уже существовали, и потому, что всякое изменение их к лучшему казалось метрополии невозможным.

Вероятно также, что более здоровые отношения тогда не могли быть ясно поняты. Я описывал колонии, как естественный выход для излишнего населения, как средство, дающее возможность всем, кому тесно на родине, жить спокойно на просторе, не жертвуя тем, что должно было быть всего дороже, – своей национальностью. Но как же мог возникнуть такой взгляд у англичанина, жившего сто лет назад? Англия тогда не была обременена избытком населения. Во всей Великобритании во время американской войны было, может быть, не более двенадцати миллионов жителей. Если и тогда в колониях жилось привольнее, чем на родине, то, с другой стороны, любовь к родной почве, господство привычек, страх и неохота к переселению – все это действовало тогда неизмеримо сильнее. Мы не должны воображать, что тот постоянный поток эмиграции, который мы теперь наблюдаем, существовал с самого открытия Нового Света или даже с того времени, когда у Англии создались цветущие колонии. Движение это началось лишь по заключении мира в 1815 году. При старой колониальной системе обстоятельства были совсем иные, и о них можно составить себе понятие из того, что нам известно об истории колоний Новой Англии. Со времени основания их в 1620 году в течение двадцати лет, до Долгого парламента (1640),[40]туда действительно стремились переселенцы непрерывным потоком, но на это были специфические причины: англиканская церковь была тогда непреклонна, а Новая Англия дала у себя убежище пуританизму, браунизму[41]и индепендентству. В связи с этим, лишь только начался Долгий парламент, течение прекратилось, и затем в продолжение целых ста лет эмиграция из Старой Англии в Новую Англию была до того незначительна, что она, говорят, не перевешивала противоположного движения колонистов, покидающих Новую Англию.[42]

При подобных обстоятельствах могли быть колонии, но не могло быть Великой Британии. Материальное основание Великой Британии могло быть положено, т. е. могли быть заняты обширные территории, и соперничающие нации могли быть изгнаны из них. В этом материальном смысле Великая Британия действительно была создана в семнадцатом и восемнадцатом столетиях, но тогда недоставало идеи, согласно которой должна быть оформлена эта материальная масса. В этом направлении сделан один шаг, именно – в основу Великой Британии был положен принцип, что, так или иначе, колонии составляют нечто общее с метрополией, что Англия должна в известном смысле сопровождать их за море и что они могут отделиться от Англии только путем войны.

То же самое можно сказать и о колониях других держав в восемнадцатом столетии. Великая Испания, Великая Португалия, Великая Голландия и Великая Франция, точно так же, как и Великая Британия, являли собою искусственные здания, лишенные органического единства и жизни.

Вследствие этого все они были недолговечны; казалось, что и Великой Британии не суждено жить долго и что она должна погибнуть раньше, чем многие из ее соперниц. Испанские колонии в Америке, основанные за сто лет раньше английских, не отделились так скоро. Декларация о независимости 1770 года была не только самым замечательным, но и первым по времени возмущением со стороны колоний против метрополии.

Если Великая Англия в конце концов избежала окончательного падения, то этим она не была обязана мудрости своих правителей. Когда полная несостоятельность старой колониальной системы стала очевидной, Англия не отказалась от нее и не создала лучшей системы. Новая империя выросла постепенно из тех же причин, которые вызвали к существованию старую, и выросла при той же самой системе. Опыт научил англичан не мудрости, а отчаянию. Они видели невозможность сохранить при старой системе свои колонии, но не заключили из этого, что нужно изменить систему, а пришли к выводу, что рано или поздно им придется лишиться колоний.

Наконец, с сороковых годов девятнадцатого столетия начинается торжество свободной торговли. В числе других стеснений она осудила на гибель старую колониальную систему целиком. Система эта была отменена, но вместе с тем выросло убеждение, что колонии бесполезны, и чем скорее они эмансипируются от Англии, тем лучше. Конечно, это учение было бы основательно, если бы общие мировые условия в девятнадцатом веке оставались те же, какими они были в восемнадцатом и семнадцатом столетиях. Наши деды находили, что из колоний можно сделать только одно употребление – извлекать из них торговые выгоды. Что же оставалось метрополии, когда она отказалась от монополии?

Последовал период спокойствия, в течение которого шаткие узы, скреплявшие империю, не испытывали никакого напряжения. При таких благоприятных обстоятельствах естественная связь оказалась достаточной для предупреждения катастрофы. Англичане во всех частях света еще помнили, что они – люди одной крови, одной религии, что у них одна история, один язык, одна литература. Этого было достаточно, пока ни колониям, ни метрополии не приходилось приносить очень тяжких жертв друг ради друга. Такое спокойное время благоприятствует росту совершенно иного воззрения на империю. В основе этого воззрения лежит убеждение, что расстояние уже не оказывает теперь того важного влияния на политические отношения, какое оно оказывало прежде.

В восемнадцатом столетии не могло быть в истинном смысле слова Великой Британии благодаря расстоянию между метрополией и ее колониями и между самими колониями. Этого препятствия более не существует. Наука дала политическому организму новое кровообращение – пар и новую нервную систему – электричество. Внесение этих новых условий вызывает необходимость пересмотра всей колониальной задачи. Они прежде всего делают возможной реализацию старинной утопии о Великой Британии. Больше того: они делают эту реализацию необходимой. В прежнее время крупные политические организмы были стойки только тогда, если они были организмами низкого типа. Так, Великая Испания оказалась более долговечной, чем Великая Британия, именно потому, что она управлялась деспотически. Великая Британия наскочила на скалу парламентской свободы, которая была невозможна в таком большом масштабе, тогда как деспотизм был вполне возможен. Если бы в то время можно было даровать колонистам права представительства в английском парламенте, то было бы нетрудно избежать раздора. Но это считалось немыслимым, почему Бёрк (Burk) дает на это ответ в хорошо известном месте своего сочинения, где он осмеивает мысль о созыве представителей с такого громадного расстояния. В настоящее время эта идея отнюдь не кажется смешной, несмотря на всю затруднительность исполнения ее деталей. Те самые колонии, которые тогда отложились от Англии, дали с тех пор пример федеральной организации, в которой обширные и часто скудно и недавно заселенные территории легко уживаются в союзе с более старыми обществами, и все целое во всех его частях наслаждается в полной мере парламентской свободой. Соединенные Штаты разрешили задачу, существенно похожую на ту, которую старая английская колониальная система не в состоянии была разрешить; они показали, что государство может испускать из себя постоянный поток эмиграции; из бахромы поселений вдоль Атлантического океана можно населить целый материк вплоть до Тихого океана, нимало не опасаясь, что отдаленные поселения заявят вскоре претензии на независимость или откажутся от уплаты налогов на общие расходы.