– Это вы хорошо придумали. Непременно так и поступлю…

За стеклами «копейки» слабо светится под мрачноватым небом оперный театр – весь воздушный, узорчатый.

Бессмысленно пялюсь на это чудо архитектуры и лениво размышляю.

Итак, Лолита действительно озаряла своей обольстительной персоной полутемные закоулки АО «Эрмитаж».

Собственно, что это мне дает?

Просто странное и тревожное совпадение: Веркиным любовником был когда-то Старожил. И погибшая Лолита трудилась у него же.

Совпадение?

Ох, не люблю я совпадения!

Поэтому и намерен разобраться со смертью Лолиты.

Конечно, я мог бы обратиться к ее супружнику подполковнику, но тогда придется врать насчет художника.

Значит, надо идти в обход.

А где он, этот обход?

Напроситься на аудиенцию к Старожилу? А какой смысл? Ровнехонько никакого. Бывший зек просто пошлет меня подальше, на чем наше рандеву и завершится.

Конечно, можно поближе познакомиться с голоском, который так мило со мной щебетал. Девчурка наверняка любопытная и знает немало сплетен о сослуживцах из АО «Эрмитаж». Если пригласить ее в кафушку или ресторан, то она (под вкусный харч и хорошее вино) выложит о Лолите Поярковой все, что имеется в загашнике. Но я уже не тот. Любезничать, строить глазки, это сегодня не по мне.

Собственно, «внутриэрмитажные» слухи мне не так уж и важны…

Немного еще поразмыслив, звоню Акулычу.

– Тебе известно что-нибудь о семье Карповича по прозвищу Старожил?

– Само собой, – басит в трубке Акулыч. – Ентот хлопчик нам, ментам, не чужой. Сидел с самого малолетства, много и упорно. А семья у него простая: он да супружница евоная. Промежду прочим, она – младшая дочурка самого Хеопса.

– Шутишь?

– Обижаешь, птичка божья. Акулычи завсегда сурьезны и шутковать не любят. Ентот Старожил с зеленых соплей шестерил в банде «южан». Потом вроде немного приподнялся, но все равно, как был шелупонью, так и остался. Но каким-то макаром сумел приглянуться Хеопсовой дочке. Женился. Хеопс его, стало быть, благословил. Ну и полез парнишечка в гору. Ши-ибко полез. Ты в офисе его компашки был?

– Имел счастье.

– Небось, поглядел на енту задрипанную халупу и подумал, что он такой скромняга, вроде как Диоген в бочке, верно? А ты в гости к нему напросись и на евоной виллочке побывай. Полагаю, ентой виллочкой он любого из наших местных богатеев за пояс заткнет. Вот где настоящий-то «Эрмитаж». Почище питерского.

– А давно он женился?

– Да вроде не очень. Годков с десяток назад.

– Как думаешь, кто сможет мне поподробнее обрисовать личную жизнь Старожила?

– Об ентом надобно покумекать. Но, боюсь, тут тебе ни одна собака не подмогнет. Старожил свои семейственные дела держит в строгом секрете. А почему – понятия не имею.

– Ладно, и на том спасибо, Акулыч…

Отключаю мобилу и задумываюсь.

Есть ли у меня выход на «южан», хотя бы на самую убогую шестерочку?

Вроде бы, нет.

А если подумать?

Да хоть задумайся, хоть мозги набекрень сверни – нет.

Печально. Те, кто мог бы дать интересующие меня сведения, покинули бренный мир. Или (как, например, Эдик) содействовать наверняка откажутся.

Значит, придется отправиться в гости к призраку Владимира Волкова по прозвищу Штырь. Хоть какой-то шанс.

Только теперь, вынырнув из призрачного мира телефонных разговоров и собственных умозаключений, ошалело озираюсь вокруг. И обнаруживаю, что все еще сижу в «копейке», а она замерла на главном проспекте, под потолком дымного неба.

Берусь за руль и отправляюсь на дальнюю окраину города, возникшую вокруг сталелитейного завода.

Еще издали вижу дымящиеся трубы и курящиеся паром градирни, чем-то напоминающие громадные обезглавленные пирамиды.

Миную завод и углубляюсь в улочки района. Современные новостройки чередуются с «хрущобами», «брежневками» и деревянными развалюхами.

Вот и улица Комбриговская, вот и 62-й дом.

Рядовая «хрущевка». Панельная, розовато-кирпичного цвета, с кое-как переделанными и остекленными балконами, белыми, желтыми, васильково-синими, отчего здание выглядит так, точно его раскрасил ребенок.

Останавливаю тачку возле подъезда, вылезаю, потягиваясь, и плюхаюсь на зеленого цвета лавочку. Их тут три, стоящие рядышком: зеленая, розовая и синяя, причем зеленая и синяя – слегка под углом к розовой.

Дворик безлюден и грязен. Ежусь от холода и сырости в своей не очень-то греющей курточке. Накидываю капюшон. Надежда только на то, что кто-нибудь присядет рядышком – например, любознательная бабушка-старушка, осведомленная обо всех жильцах данного дома.

Само собой, я могу побеседовать с соседями Штыря, но опера наверняка провели поквартирный обход, мне топать по их следам нет никакого резона. Так что приходится, как обычно, надеяться на авось.

Авось появляется в виде двух мужичков. Первый – лет этак пятидесяти с гаком, коренастый. Широкую незамысловатую физиономию украшает пегая эспаньолка, настолько же уместная, как изысканная виньетка на продуктовом комке. Второй – худой парнишечка с бесцветной рябоватой мордочкой, таких природа производит конвейерным способом.

Они усаживаются на синюю лавочку, изредка бросая на меня косоватые осторожные взгляды. Я не реагирую. Сунув озябшие руки в карманы, смотрю прямо перед собой, на перекладину для выбивания ковров.

Уяснив, что в их простой и ясный мир я влезать не собираюсь, мужики сноровисто принимаются за дело. Молодой достает из пакета бутылку водки, одноразовые стаканчики и интеллигентную закуску: пакетики с сухариками. Слышу звук булькающего и поглощаемого напитка и деликатный хруст.

Судя по всему, эти двое – ребята смирные и незлобивые. Поглядим, что будет после двух-трех стакашков.

Но и после стакашков ребята не буянят, тихо обозревают окрестность и, возможно, предаются философским размышлениям о недолговечности всего, «что пришло процвесть и умереть».

Закуривают. И мне почему-то теплее становится от запаха табака. Я бы, пожалуй, и сам затянулся сигаретой, да, боюсь, с отвычки начнет тошнить.

И все же – чувствую – с разговорами следует чуточку повременить. Еще пара стаканчиков – и можно пообщаться.

Слышу – пробулькало раз. И второй.

Пора.

– Приятного аппетита, мужики.

Поворачиваются ко мне. Лица не встревоженные, не возбужденные, не печальные и не радостные. Никакие. Чуваки почти в анабиозе.

Меня же трясет от холода, зуб на зуб не попадает, но говорить стараюсь уверенно и безмятежно, как будто сижу в гостиной Финика.