терплю сжатого воздуха и покидаю спальню: бреду вдоль коридора мимо распахнутых и пустых комнат и вижу нарастающую за поворотом тень. Встречаюсь с Хозяином Монастыря.

– Что ты здесь делаешь? – спокойно интересуется он.

– Ты сам купил меня у моей семьи. Спрашивается, что я здесь делаю, – неспокойно бросаю в ответ.

– Не язви, мерзавка.

Обращение столь неожиданно, что я давлюсь воздухом и больше не препираюсь.

– Ты знаешь, о чём я, – продолжает Хозяин Монастыря. – Сейчас обед. И ты должна быть в столовой.

Держись, Луна.

– Ману не рекомендовала тебе прибавить в весе?

О, держись.

– Правильно. Это рекомендовал я, потому что бросаться на кости любят только собаки.

– Твои гончие? Познакомишь?

– Что?

По лестнице поднимается компания девиц; первые, расправившиеся с безвкусной похлёбкой. Здороваются поклоном, протягивают «Отец» и вязнут в дальней комнате.

– Ты должна быть в столовой, – назидательно протягивает Ян.

– Единственное, где я, считаю, должна быть – твои колени.

– Молчи, – взвывает Хозяин Монастыря и мальчишкой оглядывается, дабы никто не расслышал несносных речей. – Ты ничего не поняла?

– Это ты ничего не понял. Даже очевидного.

Нарываюсь. Намеренно. Ян хочет бросится, сцепить и поволочь следом, но лестницу из столовой пересекает вторая компания девиц. Они шепчутся и по-глупому хихикают, видят Отца и вмиг замолкают. Четыре стройные послушницы проходят подле.

– В кабинет, – сухо бросает Хозяин Монастыря.

– Не хочу.

– Я не спрашиваю твоего мнения, мне это неинтересно.

– Уже поняла. И всё равно не хочу.

Морщина на мужском лице становится всё глубже, взгляд всё более ядовитым, губы вычерчивают проклятия и недовольство.

– В кабинет, Луна. Иначе семья твоя пожалеет, что не воспитала мерзавку-дочь должным образом: покорной и смиренной.

Срываюсь: иду наперерез и, ударившись о каменное плечо, оказываюсь в конце коридора. Дверь позади нас яростно закрывается.

– Что за поведение, Луна? – восклицает Хозяин Монастыря и, держась за голову, проходит к окну. Вздыхает: – Чего ты хочешь, моя погибель?

Обыкновенная и уже ставшая привычной «радость» замещена более явным.

– Сигарету, – швыряю первое приходящее на ум.

– И выводишь меня ради сигареты?

– Только ради неё.

Не верит. И правильно. Но смеётся – словно гиена – и протягивает из портсигара табачную спицу. Устал, то видно.

– Благодарю, Отец, – не без смешка.

Ян закатывает глаза, а я подытоживаю:

– Что-то не так, Отец?

– Хочу тебя придушить, – признаётся он.

– У всех свои предпочтения. А ты…в утехе или насовсем?

– Как же хочется тебя придушить, – глухо шепчет мужчина и, падая в кресло, пускается в старое наречие: едва слышно и очень тоскливо. Я подхожу к нему и, прижигая бедром край стола, сажусь.

– Ты не злишься на меня, знаю. Прости, что терзаю. Людям свойственно мучить тех, кто им небезразличен.

– Об этом-то я не беспокоюсь, – говорит Ян. – Об ином, Луна. Слова твои – истина. Но нас эта истина касаться не должна. Разный полёт.

– Я равная тебе или послушницам?

Размыкаю сжатые кулаки на его груди и, распахивая объятия, сползаю на колени. Замок пальцев смыкается за спиной.

– Пригрел змею на груди. Ну что ты ластишься?

– Я задала вопрос.

– Наглая ты. Этим и берёшь.

Касаюсь лица, к которому не смела пролегать даже мыслью.

– Я считаю тебя равной себе, но не произнесу того вслух, дабы не расслабить юное сердце и не притупить пылкий нрав. Я считаю тебя равной себе, но скажу иное: ты послушница. А теперь займи положенное и заслуженное место.

– Уже.

Колкий взгляд указывает на диван позади. Положенное и заслуженное послушницей.

– Уже, – повторяю я и теплюсь на коленях, прижимаюсь к кипящей груди. – Я на своём месте.

Заключаем Мир. И тогда я прошу поведать о каждой упомянутой Сибирией истории. Тогда Хозяин Монастыря послушно несёт службу, рассказывая правду.

Послушница, которую смеющимися челюстями разодрали гончие, была куплена богом Страсти на одном из прокуренных вечеров. Глупая в надежде на иную судьбу познала таинство тел раньше уготовленного срока, на что упомянутый – страстный – возжелал воочию лицезреть единственно верную и возможную расплату. Грозные псы по указанию Яна погнались за удирающей по высеченной песчаными бурями тропе.

– Бог Страсти, – говорит Ян, – любит едва распустившиеся цветы, и, если цветы срывают втайне от него, наказываются все причастные. Быть загрызенной в спину – мягчайшее из возможностей его нездоровой фантазии.

Послушница, которая была задушена хозяйскими руками, в истерике молила о родительском доме. Несчастная потеряла рассудок после ужасов скольких-то недель монастырской работы и потому бредила возвращением к оставшейся родне в забытой богами окраине деревни.

– Она рыдала, она кричала, – рассказывает Ян. – Проследила и пробралась в спальню, но боялся я не раскрытия, а её неправильной мысли, ибо девочка осталась сиротой, и до недавнего времени то помнила. Я схватил её, распахивающей окно (желала выброситься?) и уложил на кровать, накрыл подушкой и одарил вечным сном. Она воссоединилась с семьей, которой грезила.

Послушница, которая была ему ближе иных (Ян намеренно уточняет, что испытываемое к ней нельзя назвать чувствами, ибо чувства – Я, а она – привязанность знакомого нрава), изменила с водителем конвоя, обещавшим увести девочку в Полис: к лучшей жизни. То было невозможно – во всех смыслах.

– Я изуродовал её тело, чтобы показать – без него она никому не нужна, – нехотя признаётся Хозяин Монастыря. – Даже мне.

Ману же понесла ребёнка спустя несколько лет хорошей и, казалось бы, не предвещающей забот и бед работы в Монастыре.

– Я говорил, что ребёнка не потерплю – убью и его, и её. Она не поверила, – печалится Ян. – Правильно сделала. Я отдал его одной из кухарок, а её – наказал и отправил на процедуру. Ту самую. С тех пор кошек в Монастыре стерилизуют, с тех пор в монастырских стенах правят наказания за ослушания – даже малейшие.

Я смотрю на костяшки его кулаков и выведенные буквы на старом наречии.

Не святой.

– Что ты сделал с тем водителем конвоя? – беспокойно спрашиваю я.

– С превеликим удовольствием снял со службы и отправил в отчий дом. На разных машинах. Чтобы никто более не смел нарушать порядки Монастыря. И никто более не смел. И люди поняли: Монастырь нерушим, Монастырь крепок. Монастырь стоял, стоит и будет стоять – в отличие от их прозябающих жизни поколений.

И Ян упоминает, что истории эти – лишь капля в ненасытном океане ужасов. Крохотная капля. Он поставил это место. Он создал Монастырь и пасть ему не позволит. Никто не повлияет на то.

– Монастырь переживёт меня, помяни это слово, Луна, – отбивает о пропотевшие стены мужской голос. – И когда не станет Богов, стены Монастыря будут всё так же крепки. И когда Земля изживёт даже Богов, Монастырь