Мама всесильная потом так запросто станет мамой-обманщицей. И какой смысл у этого вранья в этом случае.

И все-таки…

— И потом не заберет, — отрезаю я, и все-таки стискиваю свою дочь в руках еще крепче, — он просто увидит, какая я на него злая, и тут же передумает.

Ветров — и передумает, ага. У него же самое любимое развлечение — рушить мою жизнь до самого основания.

Вот только Плюшке этого лучше не знать. С неё хватит нашей правды!

Она и так тихонько похныкивает, утыкаясь носом в сгиб моего локтя. Ну вот, теперь мы еще и ревем. Вот и где то космическое материнское прозрение, когда его так не хватает?

— Плюш, — я осторожно разворачиваю дочь к себе, усаживая её на колено, пробегаюсь пальцами по щеке, стирая слезинку, — ты все еще боишься?

Маруська молчит, но еле-еле дергает из стороны в сторону острым, таким моим подбородком. Еще и плачет молча, прикусив губешку, выпуская из меня еще порцию свежей крови. Упрямо хмурится, типа «Вот еще, буду я бояться».

Бойцовый мой мышонок, уж насколько все проще было бы, если бы ты была принцессой. У принцесс эмоции наружу, они поплакали, а потом поправили корону и полетели дальше. А моя мышка ищет себе норку-укрытие.

— Ты по нему соскучилась? — тихо спрашиваю я и замечаю, как Маруська спешно прячет взгляд и покачивает головой во второй раз. Она уже в том возрасте, когда можно осознанно врать, хоть и получается это фигово. Значит — соскучилась. Даже очень. И даже боится мне это показать, хотя я ведь точно не хотела, чтобы моя дочь поддерживала меня вот так.

Совсем я съехала с катушек с этими разборками.

Вот только как мне принимать необходимое решение, зная, что на самом деле хочет Ветров?

Ведь любая встреча с Маруськой для него — как тур игры в покер, в котором любая улыбка моей дочери — это для него удачная карта в его комбинации.

Да, мнение ребенка учитывают в суде, даже если он десятилетнего возраста не достиг — вызывают там представителя органов опеки, вот это все, но…

Но Маруське нравится папа.

И условия проживания у него лучше.

Не говоря уже о том, что связей больше.

И на чьей стороне будет суд?

Да, мой адвокат бодро обещает мне победу, но что еще он может обещать-то?

Я кусаю щеку изнутри, глядя на враз потухшую мордашку моей дочери. Еще полчаса назад она светилась предвкушением, а теперь — кажется, что выходные испорчены бесповоротно.

Если смотреть правде в глаза — то что я вообще могу поменять в этой ситуации? Мой единственный рычаг — сама Маруська, и пользоваться ею — это совершенно противозаконно. Я ведь не хотела насолить Ветрову, хотела только защитить свое…

— Мне кажется, папа очень хотел тебе понравиться, — негромко и очень осторожно произношу я, играя в капитана Очевидность. Конечно, хотел. Не для меня же он выпендривался, в конце концов, — забавно, что ему тоже Милорд понравился, да?

Дочь косится на меня и снова прячет лицо, зарываясь в свитер на моей груди. Вся и мелодика в том, что ей понравилось выступление Ветрова. И насчет совпадения вкусов — тут Ветров тоже попал в самую точку, Маруське это и правда нравится как факт.

Еще бы — папу она почти не знает, но все равно — так сошлось!

И её просто выжигает необходимость войны с заветным папой. Моей войны!

— Солнышко, все хорошо, — шепчу я, утыкаясь губами в мягкие темные волосы у её виска, — я не прошу тебя выбирать. Если ты хочешь поболтать с папой — я на тебя не обижусь. И он тебя от меня не украдет. Он же у тебя не бандит.

Сволочь только, самая последняя, но это все-таки — лишь для меня. Эксклюзив и все такое.

Маруська все еще упрямо кусает губу. Будто сомневается, что я ей говорю правду. Приплыли, блин!

А что я могу? Только еще раз крепче обнять, чтобы никто даже не попытался сейчас ей навредить.

— Ну, или хочешь, поедем домой? — предлагаю я кардинальный метод поменять ситуацию. Как я и думала — он оказывает нужный мне эффект. Плюшка напрягается, явно сбрасывая эту растерянность и начиная взвешивать минусы этого радикального решения. Отлично вышло вывести её из этого депрессивного ступора.

Как это домой — а как же покататься? Мы ж за этим сюда приехали!

Да и папа — мы на него, конечно, злимся, с мамой за компанию, но… Хочется же поболтать. Хотя бы! Раз уж мама не против…

И, ой, как маме страшно быть не против…

— Ну что, Плюшка, поехали? — тереблю я дочь за рукав курточки. — Пошли вещи обратно в машину к дяде Нику запихнем и…

— Не-е-ет, — Маруська мотает головой, наконец-то раскукливаясь, — дядя Ник обидится.

И ты даже не представляешь как…

— Ну, он же на меня обидится, — фыркаю я, — хотя, если ты хочешь остаться… Тогда нам надо идти к тренеру. У тебя занятие через полчаса.

Последний шмыг немножко красным носиком — я вытягиваю из кармана своей куртки пачку бумажных платочков, чтоб мое чудовище высморкалось, и Маруська тянет меня в обратную сторону — к дверям конюшни, в которых на нас зависает… Олеся… Вид у неё виноватый. Но, судя по всему — именно благодаря ей нас не шуганул вот тот бородатый мордатый мужик, что стоит чуть поодаль за её спиной. По крайней мере, на меня он смотрит мрачно, будто я не в пустую конюшню зашла, а в святая святых, в которой он хранит священный Грааль, не меньше.

Пофиг.

Главное, что Маруськина теплая ладошка лежит в моей руке, её мордашка потихоньку светлеет — мысли о долгожданном катании все-таки вытесняют из головы мысли плохие, и этот выходной еще можно спасти. Ну, по крайней мере — я в это верю.

— Кстати, насчет папы я не пошутила, — негромко замечаю я, чтобы закрепить эту информацию, — если тебе хочется — и раз уж он уже приехал, я скажу ему, что вам можно погулять.

Маруська сначала сбивается с шага, потом смотрит на меня, и снова начинает шагать вперед, к той самой леваде, где перед нами выделывался на Милорде Ветров. Шаг у неё становится еще бодрее.

Мне бы такое настроение. Я вот это свое поражение принимаю, только стиснув зубы покрепче и стараясь не представлять физиономию удовлетворенного очередной победой Ветрова.

Это ради Маруськи. Только для неё. А на него — мне плевать.

Ох, пожалею я об этом разрешении, ой, как пожалею.

Только не догадываюсь — насколько быстро…

8. Спорщики

— Ты не представляешь, насколько я задолбался тебя видеть, Ярослав Олегович, — хрипло роняет Ольшанский, явно подумывающий о более крепких эпитетах в моей адрес, — Тебе же тысячу раз говорено, чтоб до суда ты к Маше не приближался. Так какого же хр… черта ты приперся?