Боже, как же я ненавидела — и себя, за то что не нашла никакого другого объяснения для своей дочери, чем правда, и Ветрова, которого мне совершенно не хочется никак оправдывать. Он в этом виноват, точка!

Впрочем, если бы дело дошло до апатии — пожалуй, тут я бы не выдержала. Наверное, все-таки поговорила с бусинкой и согласилась бы на эту дурацкую встречу.

И тряслась бы как припадочная, боясь, что Ветров начнет её прессовать сейчас, когда она совершенно к этому уязвима.

Слава богу, что до этого не дошло.

Глаза у Маруськи очень искренне горят, когда она, стиснув пальцы на белой перекладине ограды левады, любуется, как белогривый Милорд, чеканит шаг на песке, высоко задирая колени. Или запястья?

Я только примерно проглядывала анатомию лошадей, и на память сейчас вспоминаю только одно — таки между задними ногами и передними у лошади есть разница.

Милорд красуется, это очевидно, и в сторону нас — его зрителей — косится любопытным темным глазом, но всадник заставляет его заняться делом, недовольно хлопая по шее, и требуя сосредоточения.

Сейчас, когда Милорд оказывается так близко к нам, не залюбоваться им просто невозможно. Он оказывается даже еще красивей, чем показался нам издалека. Грациозный, сильный и… Действительно послушный. По крайней мере наездника он слушается так, что на мой непредвзятый и неопытный вкус — даже не придерешься.

Хотя Ник как-то странно хмурится, но я не настолько разбираюсь в этих всех нюансах выездки, чтобы понимать — что именно мой опытный спутник находит неудовлетворительным. Спрошу, когда Милорд закончит, пока Маруська будет кормить того пони, что ей разрешат.

Выездка на самом деле — занимательный процесс.

Конь движется так, будто приплясывает или марширует, или все это делает одновременно. Мужик, что сидит на нем — нас не особенно и занимает. Что там особого? Ну, черная ковбойская шляпа, ну, пафосная бандана, повязана самым бандитским образом — так что закрывает половину лица. Этот парень — из тех, кто тут устраивает шоу для случайных визитеров, он должен выглядеть вот так, с помпой, чтобы заинтересованные клиенточки потом записывались к нему на тренировку.

Пофиг на мужика. Конь интереснее!

Вот и Маруська сейчас со мной наверняка согласится.

Хотя осанка у всадника очень даже — твердая такая. Уверенная... Наверняка многие из подобравшихся к заборчику левады зрительниц на неё и на эту сквозящую в обращении с конем твердость подзалипли. Но закрытая темной банданой физиономия у меня все-таки вызывает подозрения. Что там за комплексы, что понадобилось прятать лицо? Или «цените мои профессиональные качества, а не морду моего лица»?

Когда Милорд вдруг останавливается напротив нас — Маруська возбужденно попискивает. Тот самый коник оказывается к ней настолько близко, что только через заборчик перемахни — и можно будет потрогать…

На всякий случай — я прихватываю свою Плюшку за капюшон курточки. Я, конечно, знаю свою дочь, и она у меня девушка исполнительная — нарушать предписания не любит от слова совсем, но… Кто знает… Тот самый же коник!

А меж тем — легко и непринужденно всадник спрыгивает с коня, передавая поводья кому-то из тут же подскочивших работников.

И шагает в нашу сторону удивительно знакомым шагом.

А я милого узнаю по походке, блин!

Узнала. Жаль только поздно. За сковородкой бежать поздно!

На солидарность коня, я, понятное дело, уже не рассчитываю.

7. Необходимость поражения

Господи, и как у меня из головы вылетело, что да — он занимался конным спортом, по настоянию матери и занимался. И конкуром, и выездкой, правда бросил лет в восемнадцать, но… Судя по всему — вернулся к этому хобби уже после нашего развода. В седле Милорда он держался уж больно уверенно.

Спланировал. Все четко спланировал, от навязанной нам болтливой Олеси — теперь четко ясно, в чьих именно чаевых она была заинтересована, до вот этого неторопливого шага к нам.  Вальяжного. Самоуверенного.

Наверное, именно так чувствовала себя идущая по углям и ножам русалочка. Парадокс — шагает к нашу сторону Ветров, причем твердо так топчется темными сапогами по светлому песку, а кровью от каждого шага истекаю я. Будто каждый шаг — это удар топором именно по моей шее.

Когда уже моя голова наконец отвалится, а?

Лучше б никогда, ведь это будет означать, что я сдалась и проиграла в этой войне. Ему — не проиграю. Не мою дочь.

Осталось понять — как сейчас выиграть?

— И-и-и-и… — Маруська это даже не выдыхает, она это попискивает, судя по напрягшимся как у ловчей плечиком — моя дочь сейчас словила что-то вроде фанатской эйфории.

Еще бы, она её не словила.

Такой! умелый! наездник! И к нам идет!!!

Конечно тут будет: И-и-и-и!

По крайней мере — я в семь лет, очутившись со свежевознесенным мини-кумиром, тоже так бы и пищала. А в те времена кумиром мог стать даже дяденька, что поднял двух взрослых тетенек, хотя уж я-то точно не мечтала о тяжелой атлетике. И даже о тяжелоатлете не мечтала, мне было рано. А вот восхищаться — это мы могли. Вот и Маруська сейчас именно что восхищается.

Ну и конечно — это я узнаю Ветрова по походке, а чуть он приближается — и по слишком приметным глазам, а вот Маруська — нет. Она с открытым ртом смотрит на «дядю-наездника», что уже подошел к забору и настолько беззаботно через него перелез, будто целыми днями только этим и занимается. По глазам моей дочери можно понять — она явно раздумывает, как бы незаметненько оторвать от этого самого дяди кусочек на память о таком знаменательном знакомстве.

А потом Ветров спускает со своей наглой морды бандану, а я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не стиснуть плечи Маруськи сильнее.

Вот бы матом его обложить…

Жаль, я таких матерных слов не знаю, которые бы подошли ситуации.

Он снова загнал меня в угол. Буквально — не оставил даже шанса уклониться от встречи с ним.

— Здравствуй, солнышко, — негромко произносит Ветров, опускаясь на корточки и заглядывая Маруське в лицо, — ты даже не представляешь, как я по тебе скучал…

Сухое пощелкивание мыслей внутри я бы предпочла не слышать.

Да, я вижу, что он не врет.

Ну, или по крайней мере — очень старается не врать.

Он со мной не заговорил — это хорошо, я бы не хотела вызвериться на него при Маруське, а я могу: все, на что меня сейчас хватает, — это молчать с перекошенной миной, торопливо затыкая все всплывающие на поверхность памяти крепкие междометия себе за пазуху. Нельзя сейчас. Не при Маруське. Остальная куча народу вокруг вроде как не в счет.