Вот, например, тут был один человек, которого только черезмного-много лет я узнал вполне, а между тем он был со мной и постоянно околоменя почти во все время моей каторги. Это был арестант Сушилов. Как толькозаговорил я теперь о каторжниках, которые были не хуже других, то тотчас женевольно вспомнил о нем. Он мне прислуживал. У меня тоже был и другойприслужник. Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мнеодного из арестантов – Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будетмне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и еслия имею средства завести свое. Осип был один из четырех поваров, назначаемыхарестантами по выбору в наши две кухни, хотя, впрочем, оставлялось вполне и наих волю принять или не принять такой выбор; а приняв, можно было хоть завтра жеопять отказаться. Повара уж так и не ходили на работу, и вся должность ихсостояла в печении хлеба и варке щей. Звали их у нас не поварами, а стряпками(в женском роде), впрочем, не из презрения к ним, тем более что на кухнювыбирался народ толковый и по возможности честный, а так, из милой шутки, чемнаши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегда выбирали, и почтинесколько лет сряду он постоянно был стряпкой и отказывался иногда только навремя, когда его уж очень забирала тоска, а вместе с тем и охота проноситьвино. Он был редкой честности и кротости человек, хотя и пришел за контрабанду.Это был тот самый контрабандист, высокий, здоровый малый, о котором уже яупоминал; трус до всего, особенно до розог, смирный, безответный, ласковый совсеми, ни с кем никогда не поссорившийся, но который не мог не проносить вина,несмотря на всю свою трусость, по страсти к контрабанде. Он вместе с другимиповарами торговал тоже вином, хотя, конечно, не в таком размере, как, например,Газин, потому что не имел смелости на многое рискнуть. С этим Осипом я всегдажил очень ладно. Что же касается до средств иметь свое кушанье, то их надо былослишком немного. Я не ошибусь, если скажу, что в месяц у меня выходило на моепрокормление всего рубль серебром, разумеется, кроме хлеба, который былказенный, и иногда щей, если уж я был очень голоден, несмотря на мое к нимотвращение, которое, впрочем, почти совсем прошло впоследствии. Обыкновенно япокупал кусок говядины, по фунту на день. А зимой говядина у нас стоила грош.За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у нас было поодному в каждой казарме, для надсмотра за порядком, и которые сами,добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар за покупкамидля арестантов и не брали за это почти никакой платы, так разве пустякикакие-нибудь. Делали они это для собственного спокойствия, иначе им невозможнобы было в остроге ужиться. Таким образом, они проносили табак, кирпичный чай,говядину, калачи и проч. и проч., кроме только разве одного вина. Об вине их непросили, хотя иногда и потчевали. Осип стряпал мне несколько лет сряду все одини тот же кусок зажаренной говядины. Уж как он был зажарен – это другой вопрос,да не в том было и дело. Замечательно, что с Осипом я в несколько лет почти несказал двух слов. Много раз начинал разговаривать с ним, но он как-то былнеспособен поддерживать разговор: улыбнется, бывало, или ответит да или нет, даи только. Даже странно было смотреть на этого Геркулеса семи лет от роду.

Но, кроме Осипа, из людей, мне помогавших, был и Сушилов. Яне призывал его и не искал его. Он как-то сам нашел меня и прикомандировался комне; даже не помню, когда и как это сделалось. Он стал на меня стирать. Заказармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Над этой-то ямой,в казенных корытах, и мылось арестантское белье. Кроме того, Сушилов самизобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить: наставлял мойчайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь для меня, носил моюкуртку в починку, смазывал мне сапоги раза четыре в месяц; все это делалусердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежали обязанности, – однимсловом, совершенно связал свою судьбу с моею и взял все мои дела на себя. Онникогда не говорил, например: «У вас столько рубах, у вас куртка разорвана» ипроч., а всегда: «У нас теперь столько-то рубах, у нас куртка разорвана». Онтак и смотрел мне в глаза и, кажется, принял это за главное назначение всейсвоей жизни. Ремесла, или, как говорят арестанты, рукомесла, у него не былоникакого, и, кажется, только от меня он и добывал копейку. Я платил ему сколькомог, то есть грошами, и он всегда безответно оставался доволен. Он не мог неслужить кому-нибудь и, казалось, выбрал меня особенно потому, что я былобходительнее других и честнее на расплату. Был он из тех, которые никогда немогли разбогатеть и поправиться и которые у нас брались сторожить майданы,простаивая по целям ночам в сенях на морозе, прислушиваясь к каждому звуку надворе на случай плац-майора, и брали за это по пяти копеек серебром чуть не завсю ночь, а в случае просмотра теряли все и отвечали спиной. Я уж об нихговорил. Характеристика этих людей – уничтожать свою личность всегда, везде ичуть не перед всеми, а в общих делах разыгрывать даже не второстепенную, атретьестепенную роль. Все это у них уж так по природе. Сушилов был очень жалкиймалый, вполне безответный и приниженный, даже забитый, хотя его никто у нас небил, а так уж, от природы забитый. Мне его всегда было отчего-то жаль. Я даже ивзглянуть на него не мог без этого чувства; а почему жаль – я бы сам не могответить. Разговаривать с ним я тоже не мог; он тоже разговаривать не умел, ивидно, что ему это было в большой труд, и он только тогда оживлялся, когда,чтоб кончить разговор, дашь ему что-нибудь сделать, попросишь его сходить,сбегать куда-нибудь. Я даже, наконец, уверился, что доставляю ему этимудовольствие. Он был не высок и не мал ростом, не хорош и не дурен, не глуп ине умен, не молод и не стар, немножко рябоват, отчасти белокур. Слишкомопределительного об нем никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: он,как мне кажется и сколько я мог догадаться, принадлежал к тому же товариществу,как и Сироткин, и принадлежал единственно по своей забитости и безответности.Над ним иногда посмеивались арестанты, главное, за то, что он сменялся дорогою,идя в Сибирь, и сменился за красную рубашку и за рубль серебром. Вот за эту-тоничтожную цену, за которую он себя продал, над смеялись арестанты. Смениться –значит перемениться с кем-нибудь именем, а следовательно, и участью. Как ничуден кажется этот факт, а он справедлив, и в мое время он еще существовалмежду препровождающимися в Сибирь арестантами в полной силе, освященныйпреданиями и определенный известными формами. Сначала я никак не мог этомуповерить, хотя и пришлось наконец поверить очевидности.

Это вот каким образом делается. Препровождается, например, вСибирь партия арестантов. Идут всякие: и в каторгу, и в завод, и на поселение;идут вместе. Где-нибудь дорогою, ну хоть в Пермской губернии, кто-нибудь изссыльных пожелает сменяться с другим. Например, какой-нибудь Михайлов, убийцаили по другому капитальному преступлению, находит идти на многие годы в каторгудля себя невыгодным. Положим, он малый хитрый, тертый, дело знает; вот он ивысматривает кого-нибудь из той же партии попростее, позабитее, побезответнее икоторому определенно наказание небольшое сравнительно: или в завод на малыйгоды, или на поселенье, или даже в каторгу, только поменьше сроком. Наконецнаходит Сушилова. Сушилов из дворовых людей и сослан просто на поселение. Идетон уже тысячи полторы верст, разумеется без копейки денег, потому что уСушилова никогда не может быть ни копейки, – идет изнуренный, усталый, на одномказенном продовольстве, без сладкого куска хоть мимоходом, в одной казеннойодежде, всем прислуживая за жалкие медные гроши. Михайлов заговаривает сСушиловым, сходится, даже дружится и, наконец, на каком-нибудь этапе поит еговином. Наконец, предлагает ему: не хочет ли он смениться? Я, дескать, Михайлов,вот так и так, иду в каторгу не каторгу, а в какое-то «особое отделение». Онохоть и каторга, но особая, получше, стало быть. Об особом отделении, во времясуществования его, даже из начальства-то не все знали, хоть бы, например, и вПетербурге. Это был такой отдельный и особый уголок, в одном из уголков Сибири,и такой немноголюдный (при мне было в нем до семидесяти человек), что труднобыло и на след его напасть. Я встречал потом людей, служивших и знающих оСибири, которые от меня только в первый раз услыхали о существовании «особогоотделения». В Своде законов сказано об нем всего строк шесть: «Учреждается притаком-то остроге Особое отделение, для самых важных преступников, впредь дооткрытия в Сибири самых тяжких каторжных работ». Даже сами арестанты этого«отделения» не знали: что оно, навечно или на срок? Сроку не было положено,сказано – впредь до открытия самых тяжких работ, и только; стало быть, «вдольпо каторге». Немудрено, что ни Сушилов, да и никто из партии этого не знал, неисключая и самого сосланного Михайлова, который разве только имел понятие обособом отделении, судя по своему преступлению, слишком тяжкому и за которое ужеон прошел тысячи три или четыре. Следовательно, не пошлют же его в хорошееместо. Сушилов же шел на поселение; чего же лучше? «Не хочешь ли смениться?»Сушилов под хмельком, душа простая, полон благодарности к обласкавшему егоМихайлову, и потому не решается отказать. К тому же он слышал уже в партии, чтоменяться можно, что другие же меняются, следовательно, необыкновенного и неслыханноготут нет ничего. Соглашаются. Бессовестный Михайлов, пользуясь необыкновенноюпростотою Сушилова, покупает у него имя за красную рубашку и за рубль серебром,которые тут же и дает ему при свидетелях. Назавтра Сушилов уже не пьян, но егопоят опять, ну, да и плохо отказываться: полученный рубль серебром уже пропит,красная рубашка немного спустя тоже. Не хочешь, так деньги отдай. А где взятьцелый рубль серебром Сушилову? А не отдаст, так артель заставит отдать: за этимсмотрят в артели строго. К тому же если дал обещание, то исполни, – и на этомартель настоит. Иначе сгрызут. Забьют, пожалуй, или просто убьют, по крайнеймере застращают.