Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья.Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, ана вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное,открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взглядапривлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а недругого кого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на его красивом, можнодаже сказать – прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детскипростодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегдачувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя нанего. Я говорю не преувеличивая. На родине старший брат его (старших братьев унего было пять; два других попали в какой-то завод) однажды велел ему взятьшашку и садиться на коня, чтобы ехать вместе в какую-то экспедицию. Уважение кстаршим в семействах горцев так велико, что мальчик не только не посмел, нодаже и не подумал спросить, куда они отправляются? Те же не сочли и за нужноесообщить уме это. Все они ехали на разбой, подстеречь на дороге богатогоармянского купца и ограбить его. Так и случилось: они перерезали конвой,зарезали армянина и разграбили его товар. Но дело открылось: их взяли всехшестерых, судили, уличили, наказали и сослали в Сибирь, в каторжные работы. Всюмилость, которую сделал суд для Алея, был уменьшенный срок наказания: он сосланбыл на четыре года. Братья очень любили его, и скорее какою-то отеческою, чембратскою любовью. Он был им утешением в их ссылке, и они, обыкновенно мрачные иугрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали с ним (аговорили они с ним очень мало, как будто все еще считая его за мальчика, скоторым нечего говорить о серьезном), то суровые лица их разглаживались, и яугадывал, что они с ним говорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, покрайней мере они всегда переглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало,выслушают его ответ. Сам же он почти не смел с ними заговаривать: до тогозаходила его почтительность. Трудно представить себе, как этот мальчик во всевремя своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать всебе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть,не развратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всювидимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии. Он был целомудрен, какчистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный или несправедливый,насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в его прекрасных глазах,которые делались оттого еще прекраснее. Но он избегал ссор и брани, хотя былвообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себяпостоять. Но ссор он ни с кем не имел: его все любили и все ласкали. Сначала сомной он был только вежлив. Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколькомесяцев он выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добилисьво все время своей каторги. Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком,чрезвычайно скромным и деликатным и даже много уже рассуждавшим. Вообще скажузаранее: я считаю Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече сним как об одной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасныеот природы, до того награжденные богом, что даже одна мысль о том, что онимогут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вывсегда спокойны. Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?..

Раз, уже довольно долго после моего прибытия в острог, ялежал на нарах и думал о чем-то очень тяжелом. Алей, всегда работящий итрудолюбивый, в этот раз ничем не был занят, хотя еще было рано спать. Но у нихв это время был свой мусульманский праздник, и они не работали. Он лежал,заложив руки за голову, и тоже о чем-то думал. Вдруг он спросил меня:

– Что, тебе очень теперь тяжело?

Я оглядел его с любопытством, и мне показался странным этотбыстрый прямой вопрос Алея, всегда деликатного, всегда разборчивого, всегдаумного сердцем: но, взглянув внимательнее, я увидел в его лице столько тоски,столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было оченьтяжело и именно в эту самую минуту. Я высказал ему мою догадку. Он вздохнул игрустно улыбнулся. Я любил его улыбку, всегда нежную и сердечную. Кроме того,улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов, красоте которых могла быпозавидовать первая красавица в мире.

– Что, Алей, ты, верно, сейчас думал о том, как у вас вДагестане празднуют этот праздник? Верно, там хорошо?

– Да, – ответил он с восторгом, и глаза его просияли. – Апочему ты знаешь, что я думал об этом?

– Еще бы не знать! Что, там лучше, чем здесь?

– О! зачем ты это говоришь…

– Должно быть, теперь какие цветы у вас, какой рай!..

– О-ох, и не говори лучше. – Он был в сильном волнении.

– Послушай, Алей, у тебя была сестра?

– Была, а что тебе?

– Должно быть, она красавица, если на тебя похожа.

– Что на меня! Она такая красавица, что по всему Дагестанунет лучше. Ах какая красавица моя сестра! Ты не видел такую! У меня и матькрасавица была.

– А любила тебя мать?

– Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя помне. Я любимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила… Онако мне сегодня во сне приходила и надо мной плакала.

Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Нос тех пор он искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, котороеон неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Затоочень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про егопрежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже это былоприятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали со мнойгораздо ласковее.

Алей помогал мне в работе, услуживал мне чем мог в казармах,и видно было, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня иугодить мне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения илиискания какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и нескрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических: онвыучился порядочно шить белье, тачал сапоги и, впоследствии выучился, сколькомог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им.

– Послушай, Алей, – сказал я ему однажды, – отчего ты не выучишьсячитать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь, вСибири, впоследствии?

– Очень хочу. Да у кого выучиться?

– Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?

– Ах, выучи, пожалуйста! – и он даже привстал на нарах и смольбою сложил руки, смотря на меня.

Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русскийперевод Нового завета – книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по однойкниге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три онуже совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.