Хоть у меня вовсе не было при входе в острог больших денег,но я как-то не мог тогда серьезно досадовать на тех из каторжных, которые почтив первые часы моей острожной жизни, уже обманув меня раз, пренаивно приходилипо другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня. Но признаюсь водном откровенно: мне очень было досадно, что весь этот люд, с своими наивнымихитростями, непременно должен был, как мне казалось, считать меня простофилей идурачком и смеяться надо мной, именно потому, что я в пятый раз давал имденьги. Им непременно должно было казаться, что я поддаюсь на их обманы ихитрости, и если б, напротив, я им отказывал и прогонял их, то, я уверен, онистали бы несравненно более уважать меня. Но как я не досадовал, а отказатьвсе-таки не мог. Досадовал же я потому, что серьезно и заботливо думал в эти первыедни о том, как и на какой ноге поставлю я себя в остроге, или, лучше сказать,на какой ноге я должен был стоять с ними. Я чувствовал и понимал, что вся этасреда для меня совершенно новая, что я в совершенных потемках, а что в потемкахнельзя прожить столько лет. Следовало приготовиться. Разумеется, я решил, чтопрежде всего надо поступать прямо, как внутреннее чувство и совесть велят. Но язнал тоже, что ведь это только афоризм, а передо мной все-таки явится самаянеожиданная практика.

И потому, несмотря на все мелочные заботы о своем устройствев казарме, о которых я уже упоминал и в которые вовлекал меня по преимуществуАким Акимыч, несмотря на то что они несколько и развлекали меня, – страшная,ядущая тоска все более и более меня мучила. «Мертвый дом!» – говорил я самсебе, присматриваясь иногда в сумерки, с крылечка нашей казармы, к арестантам,уже собравшимся с работы и лениво слонявшимся по площадке острожного двора, изказарм в кухни и обратно. Присматривался к ним и по лицам и движениям их старалсяузнавать, что они за люди и какие у них характеры? Они же шлялись передо мной снахмуренными лбами или уже слишком развеселые (эти два вида наиболеевстречаются и почти характеристика каторги), ругались или просто разговаривалиили, наконец, прогуливались в одиночку, как будто в задумчивости, тихо, плавно,иные с усталым и апатическим видом, другие (даже и здесь!) – с видомзаносчивого превосходства, с шапками набекрень, с тулупами внакидку, с дерзким,лукавым видом и с нахальной пересмешкой. «Все это моя среда, мой теперешниймир, – думал я, – с которым, хочу не хочу, а должен жить…» Я пробовал былорасспрашивать и разузнавать об них у Аким Акимыча, с которым очень любил питьчай, чтоб не быть одному. Мимоходом сказать, чай, в это первое время, был почтиединственною моею пищею. От чаю Аким Акимыч не отказывался и сам наставлял нашсмешной, самодельный, маленький самовар из жести, который дал мне наподдержание М. Аким Акимыч выпивал обыкновенно один стакан (у него были истаканы), выпивал молча и чинно, возвращая мне его, благодарил и тотчас жепринимался отделывать мое одеяло. Но того, что мне надо было узнать, – сообщитьне мог и даже не понимал, к чему я так особенно интересуюсь характерамиокружающих нас и ближайших к нам каторжных, и слушал меня даже с какой-тохитренькой улыбочкой, очень мне памятной. «Нет, видно, надо самому испытывать,а не расспрашивать», – подумал я.

На четвертый день, так же как и в тот раз, когда я ходилперековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда, на площадкеперед кордегардией, у острожных ворот. Впереди, лицом к ним, и сзади –вытянулись солдаты, с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками. Солдат имеетправо стрелять в арестанта, если тот вздумает бежать от него; но в то же времяи отвечает за свой выстрел, если сделал его не в случае самой крайнейнеобходимости; то же самое и в случае открытого бунта каторжников. Но кто же бывздумал бежать явно? Явился инженерный офицер, кондуктор, а также инженерныеунтер-офицеры и солдаты, приставы над производившимися работами. Сделалиперекличку; часть арестантов, ходившая в швальни, отправлявшаяся прежде всех;до них инженерное начальство и не касалось; они работали собственно на острог иобшивали его. Затем отправились в мастерские, а затем и на обыкновенные черныеработы. В числе человек двадцати других арестантов отправился и я. Закрепостью, на замерзшей реке, были две казенные барки, которые за негодностьюнужно было разобрать, чтоб по крайней мере старый лес не пропал даром. Впрочем,весь этот старый материал, кажется, очень мало стоил, почти ничего. Дрова вгороде продавались по цене ничтожной, и кругом лесу было множество. Посылалисьпочти только для того, чтоб арестантам не сидеть сложа руки, что и сами-тоарестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло иапатически, и почти совсем другое бывало, когда работа сама по себе быладельная, ценная и особенно когда можно было выпросить себе на урок. Тут онисловно чем-то одушевлялись и хоть им вовсе не было никакой от этого выгоды, но,я сам видел, выбивались из сил, чтоб ее поскорей и получше докончить; дажесамолюбие их тут как-то заинтересовывалось. А в настоящей работе, делавшейсяболее для проформы, чем для надобности, трудно было выпросить себе урок, а надобыло работать вплоть до барабана, бившего призыв домой в одиннадцать часовутра. День был теплый и туманный; снег чуть не таял. Вся наша кучка отправиласьза крепость на берег, слегка побрякивая цепями, которые хотя и были скрыты пододеждою, но все-таки издавали тонкий и резкий металлический звук с каждымшагом. Два-три человека отделились за необходимым инструментом в цейхауз. Я шелвместе со всеми и даже как будто оживился: мне хотелось поскорее увидеть иузнать, что за работа? Какая это каторжная работа? И как я сам буду в первыйраз в жизни работать?

Помню все до малейшей подробности. На дороге встретился намкакой-то мещанин с бородкой, остановился и засунул руку в карман. Из нашейкучки немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние – пять копеек– и проворно воротился к своим. Мещанин перекрестился и пошел своею дорогою.Эти пять копеек в то же утро проели на калачах, разделив их на всю нашу партиюпоровну.

Из всей этой кучки арестантов одни были, по обыкновению,угрюмы и неразговорчивы, другие равнодушны и вялы, третьи лениво болтали промежсобой. Один был ужасно чему-то рад и весел, пел и чуть не танцевал дорогой,прибрякивая с каждым прыжком кандалами. Это был тот самый невысокий и плотныйарестант, который в первое утро мое в остроге поссорился с другим у воды, вовремя умывания, за то, что другой осмелился безрассудно утверждать про себя,что он птица каган. Звали этого развеселившегося парня Скуратов. Наконец, онзапел какую-то лихую песню, из которой я помню припев:

Без меня меня женили —

Я на мельнице был.

Недоставало только балалайки.

Его необыкновенно веселое расположение духа, разумеется,тотчас же возбудило в некоторых из нашей партии негодование, даже принято былочуть не за обиду.

– Завыл! – с укоризною проговорил один арестант, докоторого, впрочем, вовсе не касалось дело.

– Одна была песня у волка, и ту перенял, туляк! – заметилдругой, из мрачных, хохлацким выговором.