Не отвечая, Дэнис опять запустил проигрыватель, чтобы повторно прослушать этот разговор: «…Делать свою холуйскую карьеру. А мы говорим: это общество надо взорвать! И час близок! Четыреста лет…» Чем взорвать? Скорее всего, обычное экстремистское словоблудие. А вдруг это про «Анджелину»?.. Нет, клуб «Люди солнца» все-таки рано сбрасывать со счетов.

19

Из тетрадок деда.

* * *

Дневные дела и мысли преломляются – проще или сложнее – в наших снах. Но существует и обратная связь. Этой ночью, через столько лет, приснилась Наташа – такой, как я увидел ее первый раз: в белом халате, накрахмаленной белой шапочке. И вот хожу весь день, как потерянный, «печаль моя светла». Мне было тогда уже тридцать девять, за спиной – шесть лет семейной жизни, развод, потом необременительная доля холостяка, разные женщины. В стылом московском январе пошел в стоматологическую поликлинику. Докторша, молоденькая, с милым русским лицом, осмотрела зубы, сказала, что все в порядке. Спустя пару дней, разузнав ее домашний телефон, набрался нахальства, позвонил и пригласил в субботу покататься на лыжах. На удивление естественно, без всякого жеманства, она согласилась. Мы начали встречаться, а через несколько недель так же естественно оказались в постели. До того бывали у меня и покрасивее, и пообразованнее, но ни с кем не чувствовал себя так удивительно легко. Безотцовщина, дворничихина дочка, она сама пробилась в институт; в годы учебы подрабатывала по ночам санитаркой в больнице. Много читала, много думала о жизни, мне было интересно говорить с ней. Никогда не ощущал, чтобы у нее были на меня особые виды, да и сам не очень задумывался на сей счет. Был я в ту пору общительный, энергичный, самоуверенный, легко плыл по жизни. Недоуменно перехватывал иногда изучающий взгляд Наташи. Задним умом все мы крепки – сейчас понимаю, что надо было бороться за нее и делать себя лучше. Но я считал, что и так не плох – подлостями себя в жизни не мараю, к ней отношусь нормально, чего еще нужно? В декабре Наташа сказала, что нам надо расстаться. В таких случаях долгие выяснения отношений бессмысленны. По сей день толком не знаю, что послужило непосредственной причиной; может, просто не любила… И мы расстались.

* * *

Демократией называют такое общественное устройство, когда, имея одинаковые политические права и свободы, все люди на равных, через выбранных ими представителей, управляют государством. Звучит великолепно. Но прежде, чем строить демократическое общество, скажем, внутри племени каннибалов, не лучше ли изменить сперва их вкусовые предпочтения? Проще говоря, до демократии надо дорасти. Причем полная демократия идеальна лишь для народа, состоящего сплошь из Гомо сапиенс. Однако такого народа на Земле не существует. У каждого есть своя прослойка асоциальных элементов, отребья, Гомо инсанус. И чем больше удельный вес этой прослойки (а он разный у разных народов), тем опаснее центробежные силы, раздирающие общество. В таких случаях демократия нуждается в ограничениях. В иерархии человеческих ценностей она никогда и не стояла на первом месте. Главная ценность – сама жизнь. Если, например, данное общественное устройство, обеспечивая безбрежные демократические свободы, развязывает руки преступникам, а законопослушный гражданин боится выйти вечером на улицу, он, несомненно, предпочтет как-то ограничить эти свободы. И на втором месте в своей иерархии ценностей он опять-таки поставит не демократию, а просто возможность быть сытым. Вот почему в условиях посттоталитарного развала и нищеты так много людей в России загрустили о прошлом. Конечно же, они перепутали причину и следствие – именно экономика, оказавшись в беспросветном тупике, вызвала крах большевистского режима, а не наоборот. И все же их грусть, если не принять, то понять можно.

* * *

Потеряв Наташу, я вдруг обнаружил, что мучительно тоскую по ней. Клин вышибают клином – пробовал встречаться с другими. Но теперь после каждой оставалось чувство опустошенности и стыда – не то, не мое. Начал писать стихи. Доктор Фрейд прав: сублимация, творчество убавляли тоску. Но лишь на время. Забыв о гордости, приходил пару раз вечером к ее дому возле площади Маяковского. Упирался глазами в освещенное окно комнаты на втором этаже, где она жила с матерью. Иногда там мелькала Наташина тень. Потом, бормоча стихи, свои и чужие, ехал в полупустом вагоне метро к себе на проспект Вернадского. Много лет спустя Наташа призналась, что тоже переживала тогда, боялась, не проглядела ли настоящее. Однажды не удержалась и позвонила мне, но телефон молчал. Быть может, как раз в этот час я болтался под ее окнами. Такая вот невезуха… Приспело время моей эмиграции – я позвонил Наташе. Она уже была замужем. Сказала мужу, что должна попрощаться с давним другом, уезжающим навсегда. Мы встретились у памятника Пушкину и долго бродили по Москве, по талым мартовским лужам. Грустно молчали. И без слов все было ясно. На прощанье она попросила: «Пиши хоть изредка. Чтобы знать, что ты жив». И я канул в «антимир». К чему было писать – только бередить рану…

* * *

Отличительная черта фанатика – изначальная нетерпимость ко всем, кто думает иначе, нежелание прислушаться к здравому смыслу, пойти на компромисс. Вот, вроде бы, частный вопрос – об абортах. Здравый смысл подсказывает: их запрет ничего не даст. Тогда женщина, решившаяся на аборт, пойдет не к врачу, а к подпольному абортмахеру. Да и, казалось бы, ничего страшного, если у нее будет меньше детей, но зато каждый – любимый и жданный. «Нет, – с пеной на губах отвечают консервативные противники абортов, – человеческая жизнь священна, даже если это плод в утробе матери». Недавно один из таких «гуманистов» в знак протеста убил врача, делавшего аборты; о священной человеческой жизни он почему-то позабыл. Теперь появились новые таблетки. Принятая наутро, после ночи любви, такая таблетка предупреждает внедрение оплодотворенной и успевшей всего несколько раз поделиться яйцеклетки в стенку матки. Но противники абортов начеку. По их логике, оплодотворенная яйцеклетка – это уже живое существо, и, следовательно, таблетка совершает убийство. Остался один шаг, и они встанут грудью на защиту жизни и достоинства каждого сперматозоида.

* * *

Всего трех месяцев не дотянул папа до девяностолетия. В последние годы он както усох, уменьшился в росте, но сохранял свое обычное жизнелюбие, ясный ум. Жил он один, не желая ни от кого зависеть. Раз-другой в неделю отвезу его на своей машине в супермаркет, он пополнит запасы в холодильнике, заварит крепкий чай по собственному рецепту, усядется за стол. На столе куча раскрытых книг с пометками на полях, листки с набросками статей на разные темы – от научно-популярных до политических. Человек был при деле, не терял вкуса жизни. А потом приключился удар, парализовало левую сторону. Такие паралитики при надлежащем уходе могут потянуть еще годы и годы, уж я на них насмотрелся в старческих домах. Но эта доля была не для папы. Несмотря на уговоры, он отказывался от лекарств – хотел умереть. И в душе я понимал его. За два дня до смерти, когда я пришел в больницу, он был уже без сознания. В тишине одноместной палаты был слышен каждый его вдох и выдох, они ослабевали иногда и опять усиливались. Мысль о близком расставании пронзила душу; сидя возле кровати, я уткнул лицо в свои ладони и разрыдался. Потом из коридора заглянула медсестра, я заставил себя успокоиться, взял папину руку. Он лежал с закрытыми глазами. И вдруг губы его шевельнулись и внятно произнесли два слова, последние в его жизни: «Витенька, Витенька…» Сквозь смертную мглу, окутавшую его мозг, пробилось все-таки мое рыданье, и он попытался еще что-то важное мне сказать.