17

Был поздний вечер, начало двенадцатого. Таня уже спала, дышала почти неслышно. Лунный свет из окна освещал ее голое плечо, короткие завитки волос на затылке. Дэнис осторожно, чтобы не разбудить ее, выскользнул из-под одеяла, накинул халат, вышел на крыльцо.

Полная луна висела над притихшей «столицей мира». Звездное небо прочерчивали огоньки самолетов, заходящих на посадку в нью-йоркские аэропорты Кеннеди и Ла Гардиа. Дневная жара отпустила, со стороны океана дул легкий ветерок. Дэнис присел на ступеньки крыльца, потер ушибленное днем предплечье. Саднило уже меньше.

До Тани у него было немало женщин – с одними все ограничивалось несколькими встречами, с другими случались затяжные романы с размолвками, ревностью, примирениями. В постели женщины вели себя по-разному: были страстными или холодными; громко стонали, или не издавали ни звука, или бормотали что-нибудь сладко-непристойное. Но с каждой – Дэнис знал заранее – ему предстояло пройти в постели через те же три фазы: нарастающего возбуждения, потом максимального взлета, ослепительного, как вспышка молнии, и потом глубокого провала, когда наступала полная опустошенность, хотелось закрыть глаза, прийти в себя.

С Таней было по-другому. Если бы потребовалось определить одним словом, какое чувство испытывал он с ней, это была нежность. Нежность отодвигала приход второй фазы. По многу минут Дэнис зацеловывал ее губы, мочки ушей, шею, груди. Она всегда лежала молча, с закрытыми глазами, но он слышал ее прерывистое дыхание, ладонь ощущала короткие толчки дрожи, пробегавшие по ее гибкому, послушному телу. Дэнис знал: в этот миг они – одно целое… А потом, усталый, он лежал рядом с ней и не чувствовал никакой опустошенности. Все та же нежность переполняла его, и он благодарно шептал ей глупые и счастливые слова.

Они прожили вместе уже три года. Все в Тане было ему по сердцу: ее отзывчивость к людям, бескорыстие, здравый смысл, мудрая уступчивость, трудолюбие, кошачья чистоплотность. Правда, уступчивость была до определенной черты – Дэнис знал, что ни он, никто другой не заставят Таню сделать что-нибудь против совести, что-нибудь с ее точки зрения непорядочное. Порой его даже охватывали сомнения – может, просто ослеп от любви и идеализирует? Однажды она пришила к его рубашке оторвавшуюся пуговицу. Одевая рубашку, Дэнис обнаружил, что пришито не так. За годы холостяцкой жизни он твердо усвоил: пришив пуговицу, надо затем обмотать нитку несколько раз вокруг «ножки», так будет прочнее. А Таня этого не сделала. Придя на кухню, где она готовила завтрак, Дэнис радостно рассказал о своем открытии.

– Чему же ты радуешься? – спросила она.

– Если я сразу заметил даже такой крохотный недостаточек, значит, все прекрасное, что вижу в тебе, – не плод моего воображения!

Дэнису вспомнились слова из книжки какого-то давнего французского автора. Ее читала Таня; из любопытства Дэнис тоже заглянул, полистал страницы. Те безыскусные слова завершали рассказ о двух влюбленных, соединившихся после многих злоключений: «А потом они жили долго и счастливо и умерли в один день». Неужели это правда: у каждого есть на свете половинка, и остается пустяк – найти друг друга?

Покружив возле фонарика, который висел над крыльцом, на перила уселась синяя бабочка – необыкновенной величины и красоты. Такие водятся только в тропиках. Как она оказалась в Нью-Йорке? Лунный свет, отражаясь от блестящих каемок на ее подрагивающих крыльях, серебристыми нитями уходил в ночное небо. Через минуту бабочка оторвалась от перил, мягко скользнула к забору и вдруг исчезла, как будто пронзила его насквозь. В неверном свете фонарика Дэнису показалось, что в этом месте на гладком дощатом заборе возникло на мгновение и пропало прозрачное пятнышко. Он сонно тряхнул головой. Померещилось, пора спать идти…

А Тане в это время снился сон. Покойный дед стоял возле грядок с помидорами и что-то торопливо говорил – она не могла разобрать его слов. Он был в тех самых джинсах с заплатами на коленках, но выглядел непривычно: седые волосы на голове потемнели, морщины разгладились. Только был он почему-то небритым. Таня знала – это ей снится. И все равно очень обрадовалась. Лишь сейчас она поняла, как скучает по деду. Таня потянулась к нему, поцеловала в щетинистую щеку. И дед исчез. «Как хорошо, все-таки свиделись» – растроганно думала она во сне…

Полная луна освещала и лужайку перед Белым домом, заглядывала в окна. В одной из комнат на верхнем этаже спал президент, положив щеку на ладошку. Завтра ему предстояло выступать на Генеральной ассамблее, где соберутся главы государств со всей планеты. Подготовленная речь содержала новые смелые идеи о помощи экономически отсталым странам. В мире производится достаточно продовольствия для всех жителей планеты – надо лишь организовать его справедливое распределение. Богатым государствам пора забыть о своем национальном эгоизме. Ни один родившийся на Земле ребенок не должен умереть от голода! Президент повторил во сне эту гордую фразу. Сказанная завтра с трибуны ООН, она войдет в историю, ее подхватят все сторонники общечеловеческого равенства и братства. Что, конечно же, принесет и дополнительные голоса избирателей… Но в темных закоулках сна щемила какая-то неясная тревога. Президент пытался вспомнить ее причину и не мог.

На широкой кровати под балдахином, повидавшим немало интересного, спала в одиночестве Карла Лентини. Пару месяцев назад из-за пустяковой ссоры она рассталась со своей очередной сожительницей. А завести новую все не собралась. Сон ей снился странный. Она шла по лесной тропинке и кого-то маленького вела за руку. «Кто бы это мог быть? – думала она. – Неужели мой ребенок? Да нет же…» На тропинку выползали извилистые корни деревьев. Спотыкаясь о них, малыш послушно переставлял ножки. Карла подхватила его на руки. И вдруг незнакомое чувство пронзило ее. Она прижала малыша к груди…

Фридмэн спал на диване без всяких сновидений, в той позе, как уложил его О'Браен. Выпивку наподобие сегодняшней он позволял себе нечасто, раза два-три в год. И сколько бы ни выпил, на следующий день чувствовал себя великолепно, голова никогда не болела, даже какой-то прилив энергии наступал. Фридмэн блаженно похрапывал; галстук, свесившийся с дивана, колебался в такт дыханию…

Не до сновидений было и О'Браену. Возле дома безмерно удивленный шофер помог ему выбраться из машины и осторожно довел до двери. Мимо отворившей дверь жены О'Браен ввалился внутрь и сразу же ошеломил ее словами: «Эту ночь мы проведем вместе – это будет, как симфония Моцарта». «Хорошо, милый» – послушно отозвалась она. Но, едва войдя в ее спальню, он в одежде рухнул на постель и мгновенно заснул. Позднее, проснувшись от сильной головной боли, он обнаружил себя уже раздетым. Возле постели сидела жена, поддерживая холодный компресс на его раскалывавшемся лбу. О'Браен промычал что-то благодарное, стыдливо поцеловал ее руку и опять провалился в темноту…

Полная луна продолжала свой неспешный путь среди созвездий. Затих ветерок с океана. Через несколько минут – полночь. Большая синяя бабочка, влекомая к неведомой цели, летела через мглистую Ист-ривер – из Бруклина в Манхеттен, из среды в четверг.