чтобы потом без приключений доставить к родному порогу всех остальных и проследить, чтобы никто не потерялся по дороге. В тот день роль «дежурного по апрелю» досталась ему. Он даже обрадовался. Почему-то было тревожно на душе, водка все равно не зашла бы. Да и аппетита не было.

Около полуночи, проследив за отправкой «ценного груза» по разным адресам, Федор решил дойти до дома пешком. Близился август. В родном Питере белые ночи к тому времени уже приказали долго жить, но здесь, на Севере, они не заканчивались по полгода. «Белая мышь, иногда пробегающая сквозь день», – сказал о белых ночах Александр Розенбаум.

Шагалось легко, и даже тревога стала постепенно уходить.

А потом произошло то, что, как часто говорят, навсегда разделило его жизнь на до и после. Выражение избитое, но от того не менее точное.

Почему-то позже ему пришлось долго восстанавливать произошедшие в ту ночь события в деталях, как будто он находился в неадекватном состоянии. Все проявлялось в виде вспышек. Непонятная возня, которую он услышал, и вскрик. Провал. Вспышка. Распятая на асфальте неподвижная, словно тряпочная, фигурка и животное, срывающее с нее одежду. Снова провал. А потом снова вспышка. Он бьет в черное от крови лицо, а чьи-то руки душат его. Очередная вспышка, и он понимает, что лежит, скрючившись, на земле, а рядом воет и рычит зверь. Дальше – опять провал. Ну а затем то, что было записано в протоколе. Это он уже помнил до запятой.

Он не считал себя невинно осужденным и понимал, что все было по закону, но чувство, что все случившееся с ним по человеческим меркам несправедливость, все три года разъедало его изнутри, превращая в другого человека.

Или в того, кем он был на самом деле.

Своим родителям Федор Волынцев был не особо нужен. С раннего детства он жил с этой мыслью и привык к ней. Они всегда были заняты каждый собой. Отец шутил, что зачал его между двумя мазками кисти. Мать, наверное, между двумя походами в косметический салон.

Когда из тотального одиночества своего детства Федор попал в летное училище, то почувствовал себя Золушкой на балу. Другие страдали под гнетом суровой военной дисциплины, а он радовался, ощутив себя наконец-то в своей стае. Сколько всего, о чем он и сам не догадывался, полезло из него хорошего. Он терпеть не мог штампованные фразы типа «душа компании», но, вспоминая себя прежним – веселым, заводным, легким, думал, что это клише точно про него. Он и был душой компании. Светлой душой.

А через шесть лет вернулся мрачным пессимистом, к тому же – как он догадывался – жутким занудой.

Он по-прежнему был уверен, что родителям не был нужен ни тогда, когда был тощим болезненным мальчиком, ни тогда, когда стал военным летчиком – скажи честно, кого ты хотел удивить? – ни тем более теперь, когда приехал после отсидки.

Наверное, Волынцевы знали, что он в городе. А может, и не знали. Сообщать им об этом Федор не собирался. Боялся их равнодушия или даже презрения, брезгливости.

Одному лучше. Во всех смыслах.

Марфа слушала, подперев ладонями щеки. Хорошая девочка. Неиспорченная, хоть и строит из себя опытную раскрепощенную бабу. Только ничего у нее не получится. Он научился сразу видеть в человеке его нутро, а не маскарадный костюм, который тот на себя натянул. Эта девушка с красивым именем Марфа, наверное, тоже от чего-то защищается. Знать бы от чего. А с другой стороны, зачем ему знать? Ведь ясно, что такая надолго возле него не задержится. Такие, как она, летают, а он даже уже не ползет. Так, за плинтусом отлеживается.

– Ты же не убил его, – сказала Марфа, когда Федор замолчал.

– Он теперь овощ.

– Так ему и надо. Я читала про такие истории. Один мужик, профессиональный боксер, защищал свою дочь от педофила и убил его на месте. Был в состоянии аффекта и не рассчитал силы. Он не хотел убивать.

– Раз убил, значит, хотел.

– Ну…

– Без «ну». На то он и профессионал. Ему не нужно думать, с какой силой бить. Тело все сделает за него. На автомате. Поэтому, когда профессионал убивает, значит, именно это он и собирался сделать.

– А ты? Ты хотел убить?

– Да.

– Но не убил.

– Да потому и не убил, что непрофессионал.

– Ты же военный. Вас там учат.

– Я летчик, а не спецназовец. Нас учили, конечно, но это совсем не то.

Он посмотрел на нее, ожидая сам не зная чего – страха, неприязни? – и увидел серьезное личико и задумчивый взгляд. Ее совсем не напугал рассказ, но на всякий случай он все же спросил:

– Ты не боишься жить по соседству с уголовником?

Она посмотрела на него без улыбки:

– А ты не боишься жить рядом с девицей, которую сегодня чуть не прихлопнули неизвестно за что? А вдруг завтра все повторится?

– Если и повторится, то не здесь.

– Успокоил, нечего сказать.

Марфа закашлялась.

– Они не получили того, чего хотели. Значит, наверняка попробуют снова, но в другом месте: где не будет меня или… еще кого-то.

– Ужас ужасный, кошмар кошмарный!

– Они тебе что-нибудь говорили? Можешь вспомнить?

Вспомнить? Да она до конца жизни не забудет!

Марфа посмотрела куда-то вбок:

– Интересовались, куда я ее спрятала.

Федор покачал головой:

– Похоже, в самом деле муж. Видно, сильно ты его огорчила. А куда ты ее спрятала?

– Поселила у себя дома в Пушкине.

– Выходит, муж со товарищи приехали ее забирать?

– Я с перепугу не сразу поняла. Мозги от ужаса атрофировались. Но тот, который меня бил, так и спросил: «Куда ты, сука, ее спрятала?»

Федор задумчиво положил указательный палец на нос. Палец уткнулся в переносицу. Марфа заметила, что он так делает, когда думает. Смешно.

– Ты чего улыбаешься? Ничего веселого в этой ситуации нет.

Марфа проглотила улыбку и серьезно сказала:

– Я не понимаю только, как они меня нашли.

– Позвонили в редакцию, наговорили кучу всего, и им сказали, где ты живешь.

– В редакции знают, что я прописана в Рыбинске, а живу в Пушкине.

– Зачем ты тогда отвезла в Пушкин эту девушку? Она и сейчас там?

– Нет, уже в другом месте. Надежном, насколько я могу судить.

– Молодец, что догадалась не оставлять ее в засвеченной квартире.

Марфа кивнула и проглотила какой-то противный ком, который застрял в горле. То, что Юлю перевезли на дачу Геркиной тетушки, – просто случайность. А вообще-то Марфа селила ее у себя надолго. Работу даже нашла. Была уверена в безопасности пушкинской квартиры. Еще убеждала Юлю, что ее ни за