– Упрашивать не будем, – сказал муж. – Она человек свободный, пусть поступает как знает. Кстати, это я, кажется, ее обидел, не захотев терпеть дома всю эту безвкусицу, базарную дешевку.

– Вкус-то у нее как раз безупречный, господин доктор, – позволил себе не согласиться «сын брата Йожи» после краткого раздумья. – Вы это сами, наверно, замечали. Просто дело в том, что она вас обоих не совсем взрослыми считает… И подарки для вас выбирает, как для детей.

Мне вспомнилось угощение, накрытый стол, как Эмеренц его сервировала: вкус у нее действительно был безупречный. Но, предназначая что-нибудь мужу или мне, она явно приноравливалась к полудетскому восприятию, этого нельзя было отрицать. Наверно, и шпора прельстила ее не одним драгоценным камнем. Скорее всего, подумала: не может красивый сапог не быть мальчику по душе. А мои взоры по возвращении с Виолой, конечно же, будет тешить гипсовая собачка. Попутно упомянул племянник еще про завещание, которое собирается составить тетушка, судя по ее намекам. И работа эта, вернее всего, ляжет теперь на подполковника; нас она вряд ли станет после сегодняшнего просить о чем-нибудь, а сам он не в счет как лицо заинтересованное, потому что Эмеренц уже сказала, что деньги свои оставляет им. Причем, как видно, немалые, квартира ведь у нее бесплатная; платьем, бельем, даже мебелью чьими-то стараниями давно обеспечена; дрова себе в роще и на бульваре собирает; тратится только на еду. Конечно, мебель, наверно, кошкой попорчена, но это как раз неважно, у них с женой у самих обстановка хорошая. А вот в деньгах большая нужда: они строиться задумали; хотя он от всего сердца долгих лет жизни желает старухе. Честнейший, добрейшей души человек, каких мало на свете, пускай даже на нее и находит иногда, вот как сегодня. С тем он и попрощался, попросив не счесть за труд позвонить ему, несмотря на случившееся: вдруг Эмеренц, паче чаяния, понадобится какая-либо помощь или, не дай бог, заболеет; хотя этого с ней еще не бывало. Сколько он себя помнит, ни разу даже не прихворнула, даром что работает за пятерых, сноровистее любого молодого. Что бы там ни было, сердиться на нее не надо. Эмеренц – добрая женщина.

О том, чтобы сердиться, речи не было. Муж, хотя и не подавал вида, испытывал, правда, нечто вроде тайного удовлетворения; я же приуныла, омраченная новой заботой. Мы привыкли, что дома у нас образцовый порядок и оба – я прежде всего – можем сесть и отдаться своему кропотливому занятию. Сознание, что есть человек, который все сделает и уладит, успело глубоко в нас укорениться. Но даже не то в первую очередь угнетало, что весь налаженный порядок жизни рушится и, может быть, недели пройдут, пока удастся вернуться к писанию; что хозяйство будет запущено, – другое не давало покоя. Эмеренц ведь действительно нас любила, даже, пусть небезоговорочно, и мужа. Чем мы могли ее так прогневить, какое правило ее строгого нравственного устава нарушили?.. Потому что из-за одной какой-то собачки с отбитым ухом не могла же она карать столь сурово.

Виолой поначалу овладело прямо-таки буйное помешательство, но в конце концов до пса дошло: как ни безумствуй, придется удовольствоваться одним нашим присутствием – и с этого момента он лег и лежал, не вставая, точно полутруп. Как уж догадался, о чем нам в нескольких словах сообщил «сын брата Йожи», неизвестно. Довольно глупое положение, анализируя ситуацию, установил муж. Нельзя же дуться на человека из-за того, что ему хочется выбрать вещь себе по вкусу. Но если старуха поэтому могла настроиться против нас, обойдемся без нее!.. Но на меня вдруг навалилась усталость, тяжелая до неправдоподобия, хотя ни права, ни причин так уставать вроде не было: обед, как всегда, в холодильнике; писание, положим, не продвинулось ни на шаг, но ведь и в более благополучные дни это уж как пойдет. Просто все происшедшее утомило: бодрость прибавляет сил, уныние их отнимает. А у меня настроение было как раз хуже некуда – разумеется, не потому, что надо еще кого-то искать. Все было проще. Пришел наконец час дать себе трезвый отчет: не только Эмеренц привязалась ко мне сильнее обычного, но и я ее полюбила. Я, чья неизменно ровная приветливость – лишь судорожная попытка прикрыть вопиющее неумение идти в своем общении с людьми дальше чисто дружеских отношений. Любой мало-мальски наблюдательный человек мог это заметить. Людей более или менее мне близких можно было пересчитать по пальцам одной руки. И после смерти матери она, Эмеренц, оказалась единственным существом, которое я подпустила к себе по-настоящему. Но поняла это, лишь потеряв ее – из-за какой-то безухой собачонки.

Тягостный был вечер, пусть муж и старался всячески мне его облегчить. И с Виолой вышел, хотя для него это была мука мученическая, я знала. С ним собака всегда вела себя преотвратительно, не слушалась, тянула в разные стороны. И телевизор сел смотреть со мной, хотя признавал только радио. Словом, все, кажется, перепробовал, чтобы меня поддержать. Об Эмеренц мы не проронили ни слова, но оба только о ней и думали. Муж – с чувством превосходства: его всякая победа ободряла и укрепляла, точно молодила. А этот вечер после объявления нам войны был для него, конечно, победным, и он сидел с видом триумфатора – мне так и чудились лавры на его челе. Мы вышли на балкон. А пес, не глядя, не откликаясь, со скорбно опущенным хвостом удалился в мамину спальню, картинно рухнув там на пол, словно тяжело раненный.

В тот вечер, вслед за выносом старья, начали как раз его убирать. В такое время улица сразу оживала, и мы с балкона стали по привычке наблюдать за работой внизу. Обыкновенно протекала она под предводительством Эмеренц; но на сей раз ее бригада гнула спины без нее: тоже знак, что с бригадиршей не все ладно. У Эмеренц всегда были свои посетительницы, почитательницы и подопечные. Но особым ее благоволением пользовались три: снабжавшая улицу фруктами и овощами Шуту из ларька на углу, вдова лаборанта Аделька и ходившая гладить белье по домам старая дева, горбунья Полетт.

Когда-то, по утверждению Эмеренц, Полетт знавала лучшие дни, была бонной, учила детей французскому языку – и вот оказалась на жизненной обочине. Все ее имущество было разграблено в войну; семья, в которой она жила, бежала на Запад, даже не заплатив за последний месяц; а после войны бонны со знанием иностранных языков вообще уже никому стали не нужны. Незавидное, судя по всему, существование влачила эта старая барышня, которая всегда выглядела полуголодной, хотя и подрабатывала глажкой. Французский она и в самом деле знала, об этом свидетельствовал постоянно пополнявшийся словарь Эмеренц. Способность запоминать иностранные слова и выражения была одним из многочисленных талантов старухи, с которой неизменно кофейничала Полетт. Раз услышав новое слово, Эмеренц никогда уже его не забывала, воспроизводя точно, без искажений. И вот в тот вечер именно они, Шуту, Аделька и Полетт, с огромными сумками суетились среди подбирающих рухлядь. Эмеренц же нигде не было видно, хотя это было ее излюбленное время, и я даже в темноте всегда ее узнавала по характерным телодвижениям. Будто Доротея Канижская[25], обходящая поле боя в поисках раненых, склонялась она над вещами.