Эмеренц подняла на меня свои ясные голубые глаза. Впервые не любопытство, не симпатия или заинтересованное внимание читалось в них, нет: откровенное презрение.

– Это что еще за «китч»? Что это такое? Объясните. Пришлось поломать голову, чтобы растолковать, чем плоха эта ни в чем не повинная аляповатая собачонка. Китч – что-то ненастоящее, изготовляемое всем и каждому на потребу; подделка, фальшивка, суррогат…

– Эта собачка – подделка? Не настоящая? – оскорбилась она. – Как же не настоящая! И уши, и лапы, и хвост – все у нее на месте. А вы-то разве не пристроили медную львиную голову на шкафчик для бумаг и нарадоваться не можете на нее? И гости ваши восторгаются, берут и по деревянной створке поколачивают, как дураки. По-вашему, значит, лев, у которого одна только голова, даже шеи нет – не подделка? А собачка, у которой и туловище есть, и все, – подделка? И что вы только мелете! Сказали бы просто: не хочу от вас ничего иметь, и дело с концом. Эка важность – цело у нее ухо или нет. Вон у вас черепок, который ваш афинский знакомый на каком-то там острове откопал – скажете, целый он? Черный весь, грязный, а держите небось под стеклом. Что себе-то врать? Скажите лучше: хозяина боюсь, и все ясно, а то – «китч». Придумали тоже – трусость свою замаскировать.

Самое неприятное было, что она почти угадала. Собачка и мне активно не нравилась, но настоящей причиной, почему я задвинула ее за ступку, было действительно опасение опять расстроить мужа. За его душевное спокойствие я бы все сокровища гераклионского музея[23] отдала – и потому пустилась в новые объяснения с бойкостью какого-нибудь авангардистского художественного критика. Эмеренц послушала с ироническим выражением, упрятала собачку в хозяйственную сумку, всегда бывшую при ней, и направилась к выходу. Но там, в темном углу, приметила сапог. Выдернула из него все зонтики и кинула мне их под ноги.

– Вы что, очумели? – побагровев от гнева, прикрикнула она на меня. – Кто это в здравом уме зонты в сапоги вставляет? Для этого я вам его принесла?.. Совсем круглой дурой меня считаете, не смыслящей, что к чему?

Рывком выдвинула из стенного шкафа ящик с инструментами и, выхватив отвертку, спиной ко мне, против света принялась что-то делать с сапогом, не переставая меня честить. Это было мне очень непривычно: меня даже в детстве не ругали. Родители мои действовали изощреннее, наказывая молчанием. Куда больнее, когда тебя ни словом не удостаивают, ни вопросом, ни объяснением. Подхватив под мышку сапог, Эмеренц бросила мне отковырнутую шпору.

– Нате. Вы мало того что трусиха и дурочка, еще и слепая. Не знаю уж, за что я вас полюбила, видать, не стоило. Может, прибудет под старость смелости да ума.

И ушла, оставив шпору на столе. Я подняла ее: муж с минуты на минуту должен был прийти, не хотелось новых волнений и препирательств. В середине потемневшего до черноты полукружья что-то вдруг красновато блеснуло. Я оторопела: гранат! Кто-то вделал туда драгоценный камень, и Эмеренц, отчищая, прежде чем принести, конечно, его приметила. Из-за него-то, из-за граната в серебряном репейке, и притащила сапог… Камень отменный, целехонький; ювелир без труда сделает какое-нибудь украшение. Опять посрамлена… Устыдясь, глядела я на отсвечивающий красным гранат, готовая уже побежать, вернуть старуху, но раздумала. Надо все-таки отучить ее изъявлять свою привязанность такими нелепыми, беспардонными способами. Теперь-то я понимаю: чувства нельзя приглаживать, регламентировать, вводить в приемлемые рамки, навязывая свою форму и меру.

Прогулкой остудив ожесточение, муж вернулся с целой кипой газет. Все было спокойно, и он удовольствовался тем, что заглянул туда-сюда: убраны ли те одиозные раритеты. Кухня, правда, порядком его ошеломила, но он уже и поостыл – и вообще попритерпелся к этому напоминавшему скорее кунсткамеру помещению, которое я забавы ради успела набить самыми невообразимыми вещами после нашего переезда сюда. Не хватало разве чучело кита подвесить к потолку, как у моего деда в лавке. Где уж там заметить такое скромное пополнение, как отчаявшаяся женщина да герцогская кипятильница. Гн ом же, к счастью, был совсем неприметен в затененной нише под раковиной. Можно опять наслаждаться тишиной… не чая, что тишина эта обманчива, вроде затишья перед бурей; хотя поникшая голова и вся понурая поза Виолы предвещали недоброе.

Днем оказалось, что собаку придется выгуливать мне. Эмеренц явно саботировала, желала меня проучить. Ладно: мне так мне. Но в Виолу будто бес вселился, я чуть запястье себе не вывихнула. И, как нарочно, вдоль деревьев целой вереницей прохаживаются полицейские, нельзя из-за них свернуть на полоску газона. А на тротуарах там и сям – кучи выброшенного хлама. Виоле, конечно, все надо обнюхать, везде свою визитную карточку оставить. Увидели мы издали и Эмеренц, она как раз нагнулась над каким-то крашеным ящиком. Я тут же поскорее потащила беснующегося пса обратно.

Вечером зашел ее племянник, который не часто, но регулярно навещал тетку. Пришли они вдвоем с женой-косметологом, маленькой женщиной с миниатюрными ручками. Мы давно уже были знакомы, Эмеренц как-то привела их, представив: «Сын моего брата Йожи». Симпатичный молодой человек, он все добродушно подтрунивал над ней: что и его тоже не допускает в свои владения; чем это он ее разобидел так. Старуха любила эту юную пару, хотя все выговаривала им, почему детей не заведут, но они копили на дом и на заграничные туристические поездки – ребенок никак не укладывался в их бюджет, и Эмеренц, не оставляя своей воркотни, неизменно, однако, давала им деньги то на турпоездку, то на новую машину. Деньги у нее были, из-за границы ежемесячно поступали переводы. Однажды я спросила, кто ей помогает. «Вас это не касается», – был ответ. Что ж, и правда ведь не касалось.

Сдерживая невольную улыбку, «сын брата Йожи» передал, что тетка собралась от нас уходить. Десять дней до первого числа еще поработает, а там, мол, ищите замену, этого времени как раз хватит. Муж только плечами пожал; утреннее происшествие настроило его не слишком миролюбиво, но я никак не могла принять всерьез этот отказ. У нас больше не будет Эмеренц?.. Нет, это невозможно. Придет, уверяла я себя, дуется просто, не понравилась лекция моя про китч. Не ради меня вернется, так ради Виолы.

– Не извольте слишком легко к этому относиться. Она шутить не любит! Как скажет, так и сделает. Я давно уже оставил всякие попытки ее понять; тем более переубедить. Бесполезно! Она вообще не признает ничего теперешнего, с порога отметает, самые добрые намерения толкует превратно. Пробовал ей про раздел земли объяснить, так она только что по щекам мне не надавала. «Что мне до этого вашего сорок пятого, – кричит, – ни убыли, ни прибыли мне от него». Так что и не пытайтесь повлиять на нее; агитаторы с ней просто замучились, она единственная на заем отказалась тогда подписаться. Так ни филлера[24] и не дала. Страшно даже подумать, что с ней в то время стало бы, если б господин подполковник от неприятностей не уберег. Она и меня-то сегодня просто выставила вон: иди, говорит, передай – и убирайся, можешь погодить видаться со мной – не хочу. С тем и отослала.