Станкевич только пожал плечами. И промолчал.

Пленника отправили в тыл вместе с ранеными, Александровский полк шёл дальше.

Ни Аристов, ни Яковлев — никто не знал, что уже во Мценске медицинский их вагон будет остановлен дроздовцами. Нет, изначально они не хотели ничего дурного — просто погрузить своих увечных бойцов. На беду, бывшего начдива-55 Станкевича заметил сам Дроздовский, осведомился, мол, кто таков? Не подозревая ничего плохого, сопровождавшие транспорт александровцы — из недавно присоединившихся к полку — подробно доложили. Ибо кто же в Добровольческой Армии не знал полковника Михаила Гордеевича Дроздовского!..

Полковник выслушал доклад. А потом с каменным лицом приказал: «Караул снимаю, пленного приказываю передать под мою ответственность. Вот расписка для вашего командования».

…Суд над Антоном Владимировичем Станкевичем таки состоялся. И это был не Государев суд, а суд военно-полевой. Да ещё в Дроздовском полку, знаменитым тем, что сами они пощады не просили и не давали.

Бывшего полковника Станкевича[40] приговорили к повешению. Приговор был приведен в исполнение немедленно. В последнем слове Станкевич только и сказал, что честно служил России, так, как велела ему его совесть и, раз за это суждено ему быть даже не расстрелянному, как дворянину и офицеру, а повешенному, словно последний разбойник — значит, так тому и быть.

Тело Станкевича всё-таки похоронили. И даже в церковной ограде. Тут Дроздовский возражать не стал.

Но ничего этого в тот июльский вечер александровцы тогда ещё не знали…

Интерлюдия 4.1

Ленинград, 1972. Осень

Разумеется, ни завтра, ни послезавтра Онуфриевы-старшие никуда не отправились. Ни в следующую неделю, ни даже через месяц.

«Всё будет хорошо», пообещала бабушка Мария Владимировна и Юлька Маслакова ей поверила. На какое-то время всё так и сделалось — «хорошо». Юлька с Игорьком по-прежнему вместе ходили в школу, делали уроки; но что-то изменилось, и изменилось сильно.

Во-первых, бабушка с дедушкой и впрямь готовились. Отбирали небольшие, но ценные вещи, которые можно «там» легко продать. Собирали информацию, печатали сами себе «шпаргалки» по химии, биологии, медицине. Тщательно отбирали вещи, некоторые шили на заказ, «чтобы безо всяких меток». Собирали вещи и для Игорька с Юлькой.

— Вы посмотрите, приглядитесь. И сами потом всё решите.

— Как это «сами решите»?! — пугалась Юлька. — А как же моя мама? Она же приедет! И уже довольно скоро! Полгода прошло, даже больше!

— Всё устроится, — непреклонно отвечала всякий раз бабушка. — Никто вас с Игорьком на произвол судьбы не бросит.

Тут Юлька подумала, что ведь Мария Владимировна едва ли может вот просто так взять и забрать её из школы. Хотя, с другой стороны, если здесь, в её родном потоке, пройдёт всего минута, а в потоке александровских кадет, Пети Ниткина и Феди Солонова целых полгода, то…

«Но ведь я же расту!» — вдруг мелькнула паническая мысль. Она и за то время, что пробыла в Гатчино 1909 года, несколько вытянулась. Хорошо, что в школе ничего не заметили, или решили, что, мол, «изменилась за лето».

Бабушка и профессор выслушали её очень серьёзно. Они вообще относились к ней почти как к взрослой, что, как ей казалось, несколько злило Игорька.

— Всё верно, милая. Но, как я сказала, ты сама решишь. Время летит быстро — глазом моргнуть не успеешь, а и детство кончится, и юность промелькнёт.

— Мурочка! — возразил Николай Михайлович. — Юленька спрашивает о вещах сугубо конкретных, никак не общефилософских. И «завтра» для неё — очень далёкое будущее.

— Верно. Понимаешь, Юля, мы уверены, что теперь тебе не надо ждать, пока течение времени само вынесет тебя обратно, в наш родной поток. Ты теперь сама отыщешь дорогу. Сперва при помощи машины, потом якоря, а потом…

— Потом, мы верим, тебе не понадобится ни того, ни другого, — добавил дедушка. — Ты, как в сказке, сможешь исчезать в одном мире и появляться в другом. Старик Эйнштейн позволил бы отпилить себе правую руку без анестезии, чтобы только пронаблюдать за этим. Переворот в физике, однако! Идеи Теслы работают!..

— Потом об идеях и перевороте поговорим, дорогой, — строго сказала бабушка. — Пока что вот нам надо, пока полковник Петров с нашими схемами разбирается, отработать твоё, Юленька, возвращение. И не просто из межпоточного пространства — это ты, слава Богу, умеешь, Игорёк тебя может обратно вызвать — а из того потока.

— Это как же? — хором удивились и Юлька, и Игорёк.

— Очень просто. Тот раз, когда ты впала в кому, Юля, ты же не оказывалась в том мире, верно?

Юлька кивнула.

— Начнём с того, что ты просто станешь представлять себе тропу. Как бы открывать дверь, но не переступать порог. Знаю, знаю, сказать куда легче, чем сделать. Но надо начинать, надо пробовать. Сперва с машиной, а потом и без неё. И надо торопиться. Задача, в общем — добраться до нужного нам потока, но в него не входить.

Они торопились. В лабораторию Юлька теперь ходила, «словно на работу», как выражался дедушка. Очень быстро выяснилось, что она и впрямь может «стоять на пороге» — зависать на самой грани неведомого пространства, окидывая взглядом предстоящий путь и намечая дорогу.

Золотистый поток расстилался под нею, она не плыла над ним, а словно глядела с высоты, будто стоя на обзорной площадке. Она действительно научилась открывать себе дорогу туда, умела увёртываться от белых водоворотов и грозящих засосать воронок; умела скользить над золотым сиянием; правда, глаза её не могли различить никаких деталей, но это было и хорошо — она же не хотела оказаться по-настоящему в том мире, завязнуть там на месяцы, не умея сама открыть себе дорогу назад?

Однако, для того, чтобы научиться это делать, ей требовалось подходить к опасной черте всё ближе и ближе, склоняться над бездной, вглядываться в неё.

И она старалась. И, как прежде, то, что Игорёк держал её за руку, помогало вернуться, причём всё лучше и лучше, всё увереннее и увереннее.

Однако она не покидала пределов лаборатории. Ученики Николай Михайловича постепенно снижали выдаваемую машиной мощность — но Юлька, хотя «нырять» становилось и всё труднее, тем не менее обретала и всё бóльшую уверенность.

Полковник «Петров» заявился к ним в лабораторю дождливым октябрьским вечером. Осень уже вступила в свои права, листья пооблетали, надо Ленинградом ползли низкие серые тучи, лизали крыши, словно голодные псы.

— И что у вас за манера являться после окончания официального рабочего дня? — сварливо осведомился Николай Михайлович. — Мы тут, понимаете, в преддверии любимого праздника седьмого ноября трудимся, не покладая рук, даже детей вот сюда таскаем… Чем могу помочь,