ли она старается игнорировать их с Ветой родство или для неё все дети в детском доме автоматически становятся «её детьми» — теперь я могу только догадываться.

— Извините, тётя Тома.

Мама качает головой. Ещё раз бегло осматривает нас и уходит к другим детям. Так она останавливается у мальчика, сидящего с воспитателем на полу и складывающего кубики, чтобы показать ему, как лучше построить домик, у двух близняшек, рисующих цветными мелками на пробковой доске, чтобы похвалить их за получившуюся картину, у самой старшей среди всех, кого я видела, девушки с густыми волосами, заплетёнными в толстую косу, чтобы поинтересоваться, что она с таким интересом читает.

Мама не любит свою работу в казённом доме с серыми стенами и облупившейся на оконных рамах краской — об этом она говорила мне не единожды. Но мама любит детей, которые никому не нужны, и только ради них она сюда возвращается.

Я снова обращаюсь к Вете. Задаю ей вопросы о том, как она провела день, а сама думаю, что, оказывается, всем нам, независимо от расы, нужно только одно — те, кому нужны мы.

Так Кирилл никогда не терял надежды, потому что отвечал за жизнь пиратов и сестры, которые, случись с ним что, могли не выжить. Так Лена улыбается, даже когда ей назначают первые серьёзные таблетки, потому что рядом с серьёзным, но потерянным видом стоит Ваня. Так мама откладывает заявление об увольнении в ящик стола, потому что дети, за которых она несёт ответственность, давно стали для неё больше, чем обычные рабочие будни. Так Влас оставил мне письмо, — и теперь я это точно знаю, — чтобы иметь возможность вернуться, если его будут ждать.

Так поступаю и я. Но в отличие от других, не только в чём-то одном, но в каждом своём действии, предыдущем и последующем. Я давно позабыла, что моя жизнь принадлежит мне, потому что её ценность перестала иметь для меня значение. А всё, что заставляет двигаться — это мысли о том, что будет с теми, кто мне дорог, если вдруг мне надоест играть в игры, в которых я всегда проигрываю.

Это неправильно. В моих руках молоток и гвозди, и я забиваю их в крышку гроба, в котором сама же и лежу. Весь мой мир в огне, и я — та, кто поливает всё вокруг бензином в попытке потушить пожар.

Я почему-то решила, что давно сбилась с пути, и поэтому окончательно отпустила штурвал, позволив судьбе самой управлять моей жизнью как брошенной в объятья стихии лодкой — и это вместо того, чтобы хотя бы просто выровнять её, остановить качку.

Маленький шаг — это всё-таки шаг. Пусть даже в неправильном направлении. Ведь это значило бы, что я пытаюсь, а не сдаюсь без борьбы.

Именно так поступила эта маленькая храбрая девочка передо мной, и её брат, и Ваня, и всё, кто, как я знаю, проходили через что-то, что могло бы заставить их думать о смерти так часто, что та начинала казаться не фантазией, а воспоминанием.

Я ведь защитница. И если я действительно хочу спасать других, я не имею права обесценивать собственную жизнь.

Это неправильно, и мне нужно… н ет, я обязана снова стать капитаном на этой лодке, даже если в итоге всё, что она сделает — это бесславно пойдёт ко дну.

* * *

Возвращаясь домой спустя около часа, проведённого за разговорами с Ветой обо всём сразу и ни о чём одновременно, я с удивлением нахожу у своего подъезда курящего Бена. Кончик его носа такой алый, что я примерно могу прикинуть — на морозе он простоял явно больше, чем нужно.

— Ты чего тут ошиваешься? — спрашиваю, вытаскивая наушники из ушей и пряча их в карман к телефону, на котором слушала музыку.

— Тебя жду, — спокойно отвечает он, туша сигарету о стену, чуть выше старого объявления о введении комендантского часа.

— Давно?

— Ну, часа полтора.

— А чего не позвонил?

— Я знал, где ты была, и подумал, может, захочешь побыть одна. В конце концов, ты бы так и так вернулась домой, рано или поздно.

— Это глупо.

— Думаешь, когда у меня последние из десяти пальцев на ногах отмёрзли, я этого сам не понял?

Смеюсь. Набираю код на двери, захожу в подъезд. Бен плетётся за мной. Слышу, с каким удовлетворением он выдыхает, оказываясь в тёплом подъезде.

— Что ты хочешь-то? — спрашиваю, когда мы поднимаемся на мой этаж и встаём у двери. Я перебираю связку ключей, выуживаю нужный. — Или просто заняться нечем, вот и слоняешься по городу, за людьми разными как маньяк последний следишь?

— Шутить изволишь? Значит, всё хорошо.

— Нормально, — честно отвечаю я.

— А нога как?

— Чего привязался, Боже? — восклицаю уже в квартире.

Никого нет. У Артура и Полины сегодня свидание, мама с папой на работах. Я должна была провести этот остаток вечера в одиночестве, но нет же: нарисовался, хрен сотрёшь и непонятно зачем.

— Ну не знаю, может, потому, что я твой друг, а ты сегодня прощалась с крёстным своим, — произносит Бен равнодушно. Стоит в коридоре на коврике у порога, пока я разуваюсь и раздеваюсь. — Или потому, что всё время происходит какие-то дерьмо, и лучше бы нам всем хоть иногда присматривать друг за другом. Но, похоже, это только моё мнение, потому что Нина меня по телефону послала, когда я позвонил ей, видите ли, не вовремя, до Марка вообще не дозвониться и не дописаться, и, что-то мне подсказывает, что это как-то связано с его последним странным и счастливым постом в Твиттере… Ваня возится с Леной, Даня возится с этой уродливой птицей, а на старого Андрея, похоже, все класть хотели!

Я так и замираю со снятыми, но на полку не убранными сапогами в руках.

— Бен, я…

— Забей, — отмахивается тот. — Рад, что у тебя всё окей. Я пошёл.

Разворачивается. Ворчит себе под нос, возится с замком, который я закрыла.

Андрей… Бен. Когда, в какой момент я начала воспринимать его, как должное? Как что-то, что всегда мелькает где-то рядом и иногда даже притирается взгляду?

— Да прекрати ты шуршать там как мышь, — говорю я на очередные попытки Бена вскрыть замок. — Раздевайся, чай пить будем.

— Ещё чего, — бурчит Бен в ответ. — Мне тут не рады…

— Бен, — со вздохом протягиваю я. Ставлю сапоги на место, подхожу к этому упёртому барану и обнимаю его со спины. Холодный, чёрт. Если завтра ещё и заболеет, потом вообще объявит меня врагом народа, наверное. — Ну прости, ладно?