предавал и привык слово держать.

Было видно, что она не понимает, насколько чужим я чувствовал себя в этом противостоянии двух кланов. Наша недоделанная рЭволюция плавно перетекала в годы реакции, когда власть вернется в руки бюрократии. Мне было глубоко безразлично, какая из двух бюрократических группировок одержит верх — для меня обе они чужие, и себя во власти я в дальнейшем не видел.

Совещание окончилось. Взъерошенные участники, стараясь не глядеть друг на друга, вышли, сели по машинам и разъехались. Президент решения не принял, сказал, что будет думать.

На следующий день Ельцин предложил Думе кандидатуру Примакова. Одновременно в отставку были отправлены Кокошин и Ястржембский, почти сразу перешедшие к Лужкову в структуры правительства Москвы. Легко предположить, что «узкое политбюро» начинает сводить счеты с нашей группой. Впрочем, могло быть и иначе: карались участники закулисной интриги в пользу Лужкова.

11 сентября Примаков получил в Думе 315 голосов и стал председателем правительства, имевшего очевидные черты правительства коалиционного — от коммунистов в него вошел бывший председатель Госплана Юрий Маслюков, от аграриев — бывший председатель Госагропрома РСФСР[339] Геннадий Кулик. Центробанк возглавил Виктор Геращенко.

Очередная буря закончилась. 25 сентября пришлось выступать в некомфортном качестве — в кулуарах коллегии МВД отчитывать нового премьера. Накануне Примаков очень неудачно пытался выгородить Ельцина в связи с дефолтом: мол, президент не знал, что случится 17 августа. Примаков стал мне объяснять, что так он хотел поддержать Ельцина и снять с него политическую ответственность. Пришлось сказать, что он поступил неправильно, что выставлять президента человеком, не понимающим, не знающим, что происходит в стране, нельзя, особенно сейчас, когда на эту тему выступают все, кому не лень.

Этот эпизод показал, что Примаков скорее матерый аппаратный работник, нежели публичный политик — при резкой публичной конфронтации он мог принимать неправильные решения и совершать невынужденные ошибки. Зато закулисная работа Примакова, Геращенко, Маслюкова и других членов кабинета оказалась впечатляющей. Их усилиями неизбежное, как многим казалось, разрушение национальной экономики было предотвращено.

Популярность и рейтинг Примакова стремительно росли. Элиты стали подстраиваться под нового лидера. Этому способствовало и то, что неудача Черномырдина повлекла за собой стремительную деградацию возглавляемого им движения «Наш дом — Россия», многие вчерашние активисты «Нашего дома» искали союза с премьером и — кто знает? — будущим президентом?

Тем временем Ельцин опять выбыл из строя: уехал в Сочи, а там сердце не выдержало неосмотрительных попыток вернуться к спортивному образу жизни. Примаков стал фактически совмещать обязанности президента и премьера. И тут стало ясно, что списывать со счетов продолжающуюся в Думе работу по импичменту рано. Сам Примаков сказал об этом так: «Меня подозревали… в “сращивании” с КПРФ, хотя стремления к такому стратегическому союзу не наблюдалось ни с одной стороны… Так было и тогда, когда мы просили отказаться от импичмента президенту».

Но политика штука очень конкретная, и такие общие соображения вовсе не могли служить гарантией от попытки отстранения главы государства. Обоснованность опасений подтвердили массовые акции 7 ноября. Впервые после распада СССР протестные колонны (респектабельную их часть) возглавляли крупные региональные лидеры, в том числе Лужков в Москве и Яковлев в Санкт-Петербурге.

Нужно было срочно разрушать саму такую перспективу. Но под руководством Юмашева АП была неспособна не только нанести встречный удар, но даже и определиться с выбором его направления. Мне же казалось, что ситуация достаточно ясна. Примаков на данный момент неприкасаем: стабилизация экономической ситуации объективно работает и на стабилизацию политической ситуации в целом. Неделя за неделей страна успокаивалась. Еще важнее, Примаков не на словах, а на деле доказал, что не является носителем идеи возврата в прошлое[340].

То же можно сказать и о Лужкове. Он отличался от Примакова лишь тем, что стоял в центре сложившегося клана с ярко выраженными материальными интересами. Но это же объединяло его с ельцинской свитой. Тем более забавно было наблюдать московского мэра в роли обличителя пороков «прогнившего ельцинского режима».

Напрашивалось решение: нужно дать хорошего пинка коммунистам, чтобы в ответ на любимый ими импичмент они получили свою долгоиграющую и острую проблему. На всякий случай заготовил проект президентского указа о прекращении деятельности коммунистических партий и СМИ, в который поставил ловушку: оговорку, что иски по этому указу не могут рассматриваться с участием судей, когда-либо состоявших в КПСС и других компартиях (а иных судей в нашей стране вообще и в Верховном суде, в частности, тогда не было). Они откуда-то о моих настроениях прознали. После одного из совещаний в Кремле к нам с Кокошиным подошел Зюганов:

— Андрей Афанасьевич, нам известно о планах господина Савостьянова запретить коммунистическую партию. Передайте ему, что в этом случае мы поднимем всю страну.

В этом было нечто комично-церемониальное: я-то стоял тут же, но обратиться напрямую старшòй коммунист не соизволил. Я же решил Кокошина в качестве глашатая не использовать:

— Не сомневайтесь, Геннадий Андреевич, будет команда — прихлопнем, как миленьких.

На этом галантный обмен мнениями был исчерпан.

Появилась задумка, обсудить которую захотел в узком кругу, да и то не посвящая никого в суть.

30 ноября пригласил двоюродного брата, известного историка Андрея Зубова поговорить о судьбе Учредительного собрания 1918 г. Он пришел со своими коллегами Борисом Любимовым и Василием Моровым.

Генезис Учредительного собрания (общенациональные выборы) делал его структурой несравненно более легитимной по сравнению и с Петроградским Советом, с его Центральным исполнительным комитетом и вообще со всей системой властных органов, поспешно созданной большевиками, сиречь коммунистами. Последние получили от народа изрядную оплеуху: хоть и держали в своих руках реальную власть — на выборах Учредительного собрания большинство досталось не им. Они разогнали Собрание, расстреляли демонстрации его сторонников — лишь бы удержать власть, как им казалось (и небезосновательно[341]) навсегда.

Именно это представлялось мне главным преступлением, а не октябрьский переворот, когда было свергнуто ничуть не более легитимное Временное правительство. Именно отсюда началась цепочка преступлений коммунистической власти. И за это их никто так и не привлек к ответу.

Разговор приглашенных мэтров добавил аргументов. Дата нашей встречи была не случайна. Назавтра, 1 декабря, предстояло заседание Комиссии по противодействию экстремизму при президенте РФ, в которой я состоял.

В повестке дня основной вопрос — законопроект «О противодействии политическому экстремизму». Будь он принят, компартию сразу можно закрыть за явно антиконституционные и откровенно преступные высказывания ее лидеров, в частности матерого антисемита, одного из участников путча-91 и мятежа-93 Макашова. Но ясно, что Дума, в которой контрольный пакет как раз у коммунистов, такой закон отвергнет.

Заседание уже подходило к концу, когда я обратился к заместителю Генерального прокурора Розанову:

— Александр Александрович, предлагаю Генеральной прокуратуре дать правовую оценку действиям большевиков по разгону Учредительного собрания в 1918 году.

Шум это заявление наделало