С плоскогорья Сидобр под Тулузой спустились ветераны, пережившие исландскую экспедицию. С ними был Кюлин, он же Ходжет Сала (Крутой Обрыв). Из Тулузы, где она опять любовалась собором Святого Сернина, ему навстречу вышла золотисто-коричневая Венаска, попросила разрешения странствовать вместе с ним. Еще на дороге через маисовое поле Кюлин строго взглянул на нее:

— Ты действительно этого хочешь, Венаска?

— Позволь мне сопровождать тебя.

— Твою веточку смоквы я тогда оставил под олеандром.

— Неважно, Ходжет Сала, — вот тебе другая.

— Под тем деревом я принял твои поцелуи. И понял, как сладок может быть человек.

— Прими меня теперь. Я хочу, чтобы ты меня полюбил.

И пока по телу его разливалось тепло, он тихонько гудел: «Я хочу взять ее с собой. Я буду странствовать с нею». Погрузился в грезы, потом взглянул на свою морщинистую руку… и мысль эту похоронил.

По цветущей долине Гаронны они на телегах, запряженных плохонькими лошаденками, ехали на восток. По пути им попадались поселенцы и другие исландские ветераны: на засеянных рожью полях, среди деревьев (этих сбрасывающих листву тихих существ, способных вновь покрываться зеленью). Если кто из бывших исландских моряков прибивался к ним, ему разрешали остаться; Крутой Обрыв смотрел сквозь пальцы на то, что Венаска украшает мужчин и женщин молодыми листьями. Каждый день люди падали ниц перед костром, который разжигали на поле. Венаска поднималась после таких молений задумчивая, с заспанными прищуренными глазами. Крутой Обрыв, неизменно строгий и серьезный, торопился на восток, к Роне; он намеревался, двигаясь вверх по долине этой реки, добраться до Лиона и потом еще севернее — к Парижу. Они преодолевали безлюдные горные плато, обходили быстрые ручьи. За великой рекой простиралась равнина.

Вдруг навстречу им потоком хлынули толпы с севера. Крутой Обрыв послал своих людей на разведку — к этим кочующим группам, задержать которые не было никакой возможности. Все они хотели переправиться через реку, на запад. Забирались в горы, спрашивали, где здесь найти укрытие. А потом пришло время, когда люди Кюлина (находившиеся уже недалеко от градшафта Лион) и днем и ночью слышали треск, крики. Пламя грандиозного пожара бушевало над Лионом, порой сменяясь заволакивающим все небо черным дымом. Мимо отряда Кюлина бежали толпы плачущих обессиленных людей, белых и темнокожих.

Власть над градшафтом Лион делили между собой три гиганта: две человекосамки и один человекосамец. Все другие господа были задушены. Эти трое собирались превратиться в пар, чтобы в таком виде отправиться к Делвилу. Но их крепкие, откормленные камнями и землей тела пока что сопротивлялись жару. Гиганты — в этом месте — заставили полыхать всю долину Роны, включая новые леса. Из котловины взмывало вверх пламя горящего градшафта. Тафунда, человекосамка величиной с гору, стояла, раздвинув ноги, над пламенем, которое лизало ей икры, и мочилась в него; двум другим гигантам она говорила, что они должны ей помочь: она никак не может расплавиться. Еще один гигант разлегся на земле старого пригорода Макон[117]— словно огромная кипа синего шелка. Тело уже нельзя было распознать, огонь пожирал его; гигант боролся с огнем, хотевшим его уничтожить, распылить. Напряжением всех чувств человекосамец удерживал свое тело от распада, как бы оно ни растягивалось и ни менялось; огонь поджаривал его и так и этак, но боли гигант не ощущал. Дышал он редко, всю влагу из себя уже выпустил; однако ветер пока не мог сдвинуть с места эту синюю глыбу. И тут человекосамка Куссуссья (третий гигант), чья голова торчала на юге из полыхающего котла Лионской впадины, крикнула (казалось, голос донесся изнутри Земли): «У нас что — так много времени? Чего мы цацкаемся с огнем!» Смеясь, она сорвала с груди панцирь гигантов: лоскут исландского турмалинового полотнища; скомкала его и потерла этим комком прибрежную скалу. Треск. Зеленое остроконечное пламя. Тело Куссуссьи рассыпалось искрами выше туч. Струя горячего воздуха подняла с земли и Маконского гиганта. Он поплыл, колыхаясь: синяя воздушная тварь. Щупальца, как у моллюска, протянул к Тафунде, которая ухватилась за него, потому что, хотя сама полыхала, все не могла сгореть. Он потащил за собой это дергающееся стонущее чудовище.

Кюлин неподвижно стоял на горе Пилат[118]; он и его люди видели, как Маконский гигант, волоча за собой что-то черное, извивающееся, облетел вокруг здешних гор и направился на северо-запад. Исландские ветераны хотели спуститься в речную долину; но не смогли из-за зловонных испарений пожарища. Поток беженцев внезапно схлынул. И, поднявшись на последние из восточных холмов, вся колонна разом остановилась. Речная долина расширилась и напоминала теперь болото: следы ног гигантов; холмы, снесенные в ходе их междоусобицы; на северо-западе — рухнувшая в долину гора. По всей равнине — дымящиеся руины домов. Из-под обломков выбираются люди, животные. От борьбы гигантов, от последующего пожара пострадали и поселения. Огонь обрушился на бегущих, словно вулканическая лава; теперь его жертвы, скорчившиеся, черно-бурыми кляксами пятнали дороги; возле некоторых стен, загораживающих проход, трупы громоздились во множестве.

На восточных холмах, вдоль склонов которых поднимались клубы черного дыма, некоторые исландские ветераны, мужчины и женщины, с горестными криками бросались на землю, прятали лицо в ладонях, плакали; зажимали себе уши: призрак Гренландии, образы исландских вулканов вставали перед ними. Большинство людей словно застыли на месте; ожесточенно настаивали, что надо двигаться дальше. Кюлин, с холодным выражением лица, стоял между ними, смеялся нарочито высокомерно:

— Они сами готовят себе конец. Проклятые гиганты. Да будут прокляты их драконьи лапы, которым мы в свое время помогли! Я мог бы растерзать этих чудищ, хотя фактически сам их создал. — Всхлипнув, он горестно вскинул руки. — Не хочу больше смотреть на такое. Огонь, вот о тебе я могу думать. Исландский огонь, огонь в небе, огонь в моем теле — уничтожь их! Сожги, низвергни! Не карай больше нас. Взгляни, как мы страдаем!

Теперь он плакал навзрыд, вместе с другими. Он заставил их спуститься с холмов. Чтобы они увидели сгоревших, затоптанных, страшные тела раздавленных.

— Пусть кто-то и говорит, — горевал Кюлин, — будто нет разницы между человеком и деревом или, допустим, кучей песка. Человек не то же самое, что они; не то, что воздух и камни. Камни разбились, ибо гиганты их растоптали; мне жаль деревьев, тоже ими растоптанных. Но несравненно горше видеть погибших людей! Смотрите: это всё люди. Не просто мускулы, и кости, и кожа. Гиганты о таких вещах не задумываются. Я — прежде — тоже об этом не думал. А ведь все эти люди жили. Теперь их нет.

Вокруг него плакали:

— Мы хотим отсюда уйти. Зачем нам в эту юдоль печали?