Константина Сергеевича, Бешанова тут же бы и встретила пуля; но Две Мишени чуть-чуть промедлил, самую малость, и Йоське этого хватило.

Глава XII.3

Нырнул, с ловкостью хорька кинулся между александровцами, выстрел Аристова пропал даром; однако на пути у Бешанова вырос Фёдор Солонов.

Давным-давно они встретились почти вот так же, «на кулаках», а теперь круг завершался.

Йоську встретил хорошо нацеленный удар — прямо в подбородок, и второй — апперкот, когда первый Бешанову удалось отвести. Что-то хрустнуло, и Йоська с глухим стуком повалился на серый цементный пол камеры.

…Фёдора не «трясло», его не «заливала ненависть». Он встретил врага и ударил словно машина, спокойно, без чувств и эмоций. И не думал о «замкнувшемся круге», и ни о каких «символах» со «знаками» не думал также. Просто сшиб Йоську с ног хорошо поставленным ударом, и всё.

Ирина Ивановна уже хлопотала вокруг скривившегося от боли Константина Сергеевича, дёрнулась было к Фёдору, но тот лишь рукой махнул — сами, мол, справимся.

Йоська заворочался и застонал. Фёдор с Левкой Бобровским вздёрнули его на ноги, для верности заломив руки за спину. Толкая, повели вперёд — в тот самый дальний угол обширного подвала, где чекистов заблокировали изначально.

Бешанов, похоже, приходил в себя. Живуч, однако; и, когда его прислонили к стене, не связывая руки, захрипел, попытался снова прыгнуть.

Не получилось.

— Именем России!..

Фёдор Солонов выстрелил.

И, в отличие от раненого Аристова, не промахнулся.

Лев Бобровский.

— Прапорщик! — раздалось за спиной гневное. — Господин прапорщик, что вы себе позволяете?!

— Не только вам приговоры исполнять, Константин Сергеевич, — услыхал Фёдор свой собственный голос.

— Вот именно! — поддержал его Бобровский. — Не всё вам на себя брать, господин генерал-майор!

Лёвка нарочно поименовал Две Мишени присвоенным генеральским чином, несмотря на то, что погоны тот носил по-прежнему полковничьи.

Аристов, поддерживаемый под руки Ириной Ивановной и Петей Ниткиным, только головой покачал.

— Эх, ребятки… чего грех на душу-то…

— Выросли они, Константин Сергеевич, — негромко сказала Ирина Ивановна. — Выросли, всё. — Склонилась над неподвижным Бешановым, закрыла ему глаза. — Берём, мальчики. Он заслужил смерть, но похороним всё равно, по обычаю — мы люди, не звери.

Венчание Севки Воротникова с Ксенией собрало весь славный Алесандровский полк. Всем полком же приводили в порядок Севкин мундир — кроме как в нём, жениться было не в чем. И родителей его во храме не было; какие уж тут родители, когда сколько месяцев от них никакой весточки и вообще, кто знает, живы ли?..

Был Константин Сергеевич Аристов посаженным отцом, хотя и не по чину выходило — сам-то он не женат. И Ирина Ивановна Шульц за посажённую мать, и дружно подхватывали все «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» и всё прочее.

И даже командиры двизий, случившихся в Харькове, заглянули на огонёк.

А вот отпуска молодым не вышло, совсем. Только одна всего ночка.

Потому что утром уже Александровский полк, погрузившись в эшелоны, мчал на север, помогать наступавшим частям.

Петербург,4 июля 1915 года

Михаил Жадов невидящими глазами глядел в строчки текста — тёмные буквы на желтоватой бумаге расплывались отвратительными насекомыми. Но это была «Правда», это было обращение ЦК партии и не верить ему большевик до мозга костей Михаил Жадов просто не мог.

«Товарищи! Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции. Защитники эксплуататоров, помещиков и капиталистов, русские и иностранные, делают отчаянную попытку восстановить власть грабителей народного труда, помещиков и эксплуататоров, в России, чтобы укрепить падающую их власть во всем мире.

Наступление царских армий принесло им некоторые успехи. Не признавать этого — значит прятать голову в песок, а такие „прячущиеся“ есть сейчас злейшие враги партии и молодой Советской республики. Нет, мы, большевики, всегда говорилии будем говорить трудовому народу правду, как бы горька она ни была, ибо честность — единственный путь к победе.

После упорных и кровопролитных боёв нашими войсками оставлен Харьков. Враг овладел Воронежем. На захваченных территориях установлен жесточайший режим репрессий: расстрел десятков тысяч рабочих. Расстрел даже меньшевиков и эсеров. Порка крестьян целыми уездами. Публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца. Такова правда о наших врагах. Такая судьба ждёт каждого рабочего, каждого крестьянина, что вновь окажется под царской властью. Именно это мы, большевики, должны донести сейчас до всякого, не обходя колеблющихся, напротив, сосредоточив там наши главные усилия.

Партия объявила всеобщую мобилизацию. Каждый большевик должен найти сейчас своё место на фронте. Долой тыловую самоуспокоенность! Долой никчёмные заседания, бесчисленные „комиссии по вопросу“ и так далее. Вопрос сейчас может быть только один — мы или они, третьего не дано.

К оружию! Вступайте в ряды доблестной рабоче-крестьянской Красной Армии! Победа близка, а за нашей победой последует и мировая революция!..»

Комиссар вздохнул, аккуратно сложил газету.

Его дело здесь, в столице, было выполнено. Пополнение набрано. Можно было выступать обратно на фронт, но…

Но тут началось наступление беляков, и всё смешалось. Запасы, вооружение, обмундирование, провиант приходилось выбивать с боем, а таких вот «снабженцев с маузерами» в столице оказалось сейчас с преизлихом.

И сейчас Жадов тоже сидел и ждал. Ждал директивы — потому что набранные им роты, как говорится, «с белой ручки не стряхнёшь да за пояс не заткнёшь» и на своих двоих к фронту не отправишься. Выбивай теперь ещё и вагоны, выбивай очередь на отправку!..

Сидел комиссар в просторном коридоре бывшего штаба столичного военного округа, где теперь устроился наркомат по военным и морским делам. Плавал табачный дым, трещали пишущие машинки, бегали озабоченные военные, а Михаил Жадов ждал. Должен был его принять зам. наркома, причём сам комиссар понять не мог, зачем — не велика важность, один батальон отправить, тут бы и куда менее значимый воинский начальник справился; но чтобы сам зам. наркома?!..

Что-то здесь крылось не то. Совсем не то.

— Жадов? Чего сидишь, надулся, как мышь на крупу?

— Тимофей Степаныч! Боков!

Зам наркома был хоть и «старым большевиком», но таким же, как и Жадов, кадровым питерским рабочим. По эмиграциям не отсиживался, на женевских да лондонских съездах глотку не рвал. Если агитировал — то в цехах. При этом был мастером, хорошо зарабатывал, имел свой дом; Жадов его знал ещё по девятьсот пятому году.

— Вот не знал, что ты, Тимофей Степаныч, ныне таким важным заделался! Глянь, кабинет-то каков! Всё думал, куда ж ты запропал?

— А никуда я, Миша, не пропадал. Просто об иных делах наших болтать много не следовало. Льву Давидычу вот помогал. А он меня раз — и в «заместители»! Мол, мне говорунов и так хватает, а