чистое для жизни, и они — _о_д_н_о_… ведь ты же _з_н_а_л_а_ это?! И так малодушно, из пустяка, наворачивать на себя паутину, задыхаться душить себя из-за _н_и_ч_т_о! Я возмущен, я подавлен. На первых же шагах вместе… — оступаться, ро-нять себя! самовольно, кощунственно. Где повод? что, что вызывает такое бессилие, отчаяние? Смешно сказать: просрочка в письмах, какая-то кажущаяся холодность… — «надоела», «наскучила»… — полная потеря способности _в_и_д_е_т_ь, мы-слить! отдаться призрачному, вскочившему вдруг в сердце, вернее… — в больной какой-то нервик! Что за чушь?! Поднимись, смотри гордо, — ведь ты же так самолюбива, так горда… — я тебе со всей нежностью говорю — Олюнка, ведь я же лю-блю тебя..! за эти, что ли, безвольные «зигзаги»?.. Нет, я их понимаю, как уклон, как временное заблужденье чувств и нервов… я — мимо их… — я люблю тебя в тебе, сердце, богатую душу твою, твои самоцветы… — сколько писал про твои «подвалы»! — все напрасно. Ты не уважаешь меня, да, да… ты не даешь мне веры… ты все подозрительно приглядываешься, — нет, какая же это — любовь?! Ты, просто, не хочешь — _в_м_е_с_т_е, отвергаешь «дружку», общую цель, самую общность нашу! Ты тянешь к хаосу, к косности, к… умерщвлению в себе _ж_и_з_н_и, целей, всего — что есть — радость Жизни. Сама гасишь все источники света, все искры. Опомнись, поверь в себя, поверь же, наконец, мне! Пожалей меня… ведь ты меня принуждаешь повторять без конца одно и то же. Вместо того, чтобы дать мне свободу для работы, ты тормозишь мою волю, мои порывы… — тебе надо, чтобы я каждый день убеждал тебя — люблю, люблю… Олюнка, ведь ты же умная женщина, сверх-одаренная… — ты меня любишь по-своему как-то… хорошо. А коль любишь — верни покой себе — и вернешь мне. Могу же и я заболеть? но почему я непременно — отойду от тебя, прикрываюсь, — ничего не пойму! Так ни с чего мгновенно падать духом! Да при таком — как же можно творить?! Творчество — всегда искание, пытанье, пы-тка даже, требует величайшей воли, выдержки… — учись на жизнях великих мастеров! Во-ля… труд… упорство… сосредоточенность, жертва, отдача себя, самозабвенье… — и все это _н_у_ж_н_о, и чем сильней дар, — сильней все это, ибо требовательней и строже к себе мастер, чем выше восхожденье, тем больше напряженье, тем больше воли надо… вон она, вершина! — еще, еще!.. Разве не прекрасно это?! Олюнка… вглядись в себя… ты — большая! Поверь мне. Ведь не карлик же я, — в самооценке, — если знаю, что были Шекспир, Пушкин, Гёте, Достоевский, Данте… — ведь после них _д_о_л_ж_н_о_ _ж_е_ продолжаться?! Их гималайность не может сделать меня карликом и парализовать волю и сознанье, которое живит меня. Пора, пора сознавать себя, после _в_с_е_г_о, пора научиться видеть и в другом — _ч_т_о_ и _к_т_о_ он. Я тебе говорю: пойдем рядом, будем ограждать друг друга от чуждого нашему духу… будем _д_р_у_ж_н_ы_ в любви, будем верить друг в друга и друг другу… — будем благоговейно нести в себя и ростить в себе нам дарованное. Я пополняю тебя, ты — меня. И это так. И за это я люблю тебя, — ты мне с первых писем _с_е_б_я_ даешь. И я хочу _в_с_е_й_ тебя, я жду… хоть и шатки права мои… а верю и жду, хо-чу! Не лишай же меня веры и надежды. Не оступайся и меня не тяни… щади и себя, и меня — ведь ты же меня не в порывах любишь, а _п_о_л_н_о_ и наполняемо. Не царапай меня, не мельчай, не разменивай силу на пустое… а лучше ударь сразу, в-конец, если я того стою, но себе строго докажи, что я заслужил того. Я _н_е_ заслужил — это я совестью знаю, и не могу говорить — ценю, люблю, дорожу… — когда все это лживо во мне. Я же не духовно ослепший, я не лжец же, после всего того, что рождало и творило во мне сердце мое и душа моя! Как же ты так легко хочешь подозревать во мне — мягко сказать — притворство!

Олюнка моя, успокойся, прильни ко мне, вплавься в меня, накрепко, чтобы никогда не мучить ни себя, ни меня. Я сросся с твоей душой, я это вижу, знаю. И потому все твои больные движения — боль моя. Береги себя, верь, что будешь здорова. Ой, опоздаю, я хочу послать сегодня же, 22-го. Целую. Не правлю. Спешу. Оль моя, солнышко, пташка! Твой Ваня

Выправь ошибки сама, дружка моя!

192

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

25. VIII.42

Ах, как счастлива я тобой, милый Ваня!

Тебе лучше? Нервы лучше? Как радостно, что писать хочется! Какое это мне солнце! Не укоряй меня, Ванечек, что я «накручивала» будто. Если бы я тебе твои письма переписала, то ты бы понял, что я могла так мучиться. И, вот именно, — (как и ты мне говоришь): перенеся на себя: что бы ты почувствовал, если бы… и т. д.

Но довольно, право, довольно! Пойми одно: что ты выдумываешь относительно Швейцарии? Если я писала, что поеду туда-то и туда-то, то совсем это не значит, что тебя я «исключаю» из своей души. Какие глупости! Но, Ванёк… подумай: когда бы я ни писала тебе, что я приеду к тебе, ты меня всегда мягко отклоняешь. Ведь правда? И в 1940 ты так вдруг «испугался» моего появления… Я уж больше об этом и не рискую. Это все от тебя зависит, хочешь ли ты вместе со мной побывать и в Швейцарии. А почему я хотела бы туда, — об этом писать трудно. И не значит, что я с тобой не считаюсь. Никак не значит! Это все в связи с родным. А я очень хочу домой. Необъяснимо. Это должно быть! Но трудно писать. Да, _к_а_а_а_к_ бы мы с тобой говорили… Как поняли бы друг друга! —

Ванечка, оставь думы о «ревности» И. А.! У него ко мне чисто-отеческие чувства, а м. б. и еще менее нежные. Я ему от октября ничего не писала. И нет у меня потребности пока. И не читаю его. Как-то недавно с нашим гостем мы перелистали кое-что из его книжки, знаешь, мелкие популярно-философские наброски (по-немецки), — и там есть: «Die Liebe» и «Die wahre Liebe»468. Я прочла вслух, а гость мой, — очень почитающий И. А., его слушатель, вдруг замахался: «Ой, ой, оставьте, О. А.! — Да разве можно _т_а_а_к, да разве можно о любви так философски-схематично трактовать?! Нет, нет, художественный образ, — мне показать бы только мог любовь в слове, но нет, не это же».