Ввиду нарастающего экономического кризиса и этнических столкновений в конце июля Межрегиональная депутатская группа провела нечто вроде мини-съезда, за которым последовала вторая, уже более масштабная конференция в сентябре. Некоторые из лидеров группы установили связь с бастующими шахтерами. Поначалу шахтеры отнеслись к политикам подозрительно и не шли на контакт, вспоминал депутат-либерал Гавриил Попов, но постепенно обе стороны кое-чему научились друг от друга. Депутаты внушали шахтерам, что нужно выдвигать не только экономические, но и политические требования. А шахтеры, по словам Попова, дали либералам понять, что важнее всего мобилизовать “массы”[1529].

Между тем Горбачев все больше раздражал консерваторов. Реакция на его выступление на июньском пленуме ЦК уже приближалась к тому “шуму в зале” (вплоть до недовольных возгласов), каким обычно встречали речи Сахарова и других либералов на Первом съезде народных депутатов. На пленумах, проходивших той осенью, член аппарата ЦК Брутенц сидел в дальней части зала и слышал, как кое-кто ворчит, слушая Горбачева: “болтун”, “нарцисс”, “артист”, “опять завел свою шарманку”. 9 декабря первый секретарь Кемеровского обкома Александр Мельников осмелился съязвить, что “за эту критическую обстановку в стране нас хвалит весь буржуазный мир и настоящие противники, благословляет Папа”. На это Горбачев ответил: “Если Центральному комитету нужно новое руководство, новое Политбюро, то, я думаю, Политбюро может сегодня же определиться… Давайте уж все точки над i ставить, если мы уже дошли до такого обвинения, что нас, дескать, хвалят буржуазия и Папа”[1530]. Но ЦК никак на это не отреагировал.

Это был не первый и не единственный раз в 1989 году, когда Горбачев заговаривал об отставке. Впервые Черняев услышал подобные разговоры в Пицунде, во время январского отпуска: “Не бросить ли все, не отойти ли в сторону… пусть те, кто получил свободу, покажут, умеют ли они ею пользоваться”. Но тогда, как решил Черняев, Горбачев говорил так в шутку. А вот в августе, в Форосе, “разговор уже шел всерьез”. Слова, которые произнесла там Раиса Максимовна, показались Черняеву “продолжением их раздумий один на один”: “Пора, Михаил Сергеевич, замкнуться в частной жизни, уйти и писать мемуары. Ты свое дело сделал”[1531]. Похожие разговоры, по-видимому, велись и позже, потому что в следующем году Горбачев по крайней мере дважды заверял Шахназарова: “Да, дело в основном сделано. Теперь вопрос только в том, чтобы дальше все шло как можно менее болезненно, без крови”[1532].

Горбачев не ушел в отставку. Хотя, возможно, ему стоило уйти – ради себя же самого и особенно ради жены, которая гораздо ближе к сердцу, чем он, принимала все беды и сложности. Давление на Горбачева нарастало, и, судя по его поведению в оставшуюся часть года, это не проходило для него даром. Из докладных записок, надиктованных в Форосе, явствует, что Горбачев силился убедить себя самого в том, что, несмотря на все неприятные события, для паники нет причин, что нужно прежде всего “спокойно оценивать факты и явления нынешней ситуации в стране, не впадая в крайности… Надо видеть всю реальную картину, всю совокупность взаимодействующих факторов, четко определять, где мы находимся, каковы логически вытекающие из этого анализа действия”.

Но Черняев наблюдал в Форосе человека, который явно утрачивал ориентиры и рычаги, поддавался эмоциям в отношении Прибалтики (вопреки собственным принципам), “болезненно реагировал на прессу, которая ‘баламутит’”, продолжал заигрывать с “российской правой” (в том числе, с Юрием Бондаревым – писателем, который когда-то сравнил перестройку с самолетом, взмывающим в небо, но не ведающим, где приземляться) и пытался “удержать старые рычаги… как в свое время Никита [Хрущев]”. Он явно “страшится разгула рынка, боится свободных цен, боится распустить колхозы и совхозы, хотя видит, что всерьез аренда [земли] без этого ‘не пойдет’… Боится разогнать Политбюро, большинство в котором уже явно против него”[1533].

Сам Черняев был за либеральные реформы. Замешательство, которое он отмечал у Горбачева, отражало его собственное разочарование. Если бы Черняев открыто выплеснул это разочарование, то Горбачев в ответ принялся бы распекать его за чрезмерный радикализм, за то, что он не ценит титанические усилия, которые он, Горбачев, прикладывает, старясь держать консерваторов в узде. Однако Черняев верно подметил, что самолюбие Горбачева было ранено и нуждалось в поддержке. В конце сентября Горбачев попросил Черняева найти режиссера, который снял бы фильм “Портрет Горбачева”, но так, “чтоб не банальность, не трафарет”, и пока не для показа в СССР, а только для Италии, потому что еще нужно “делами доказать право на ‘портрет’”. Но режиссеру он сказал, что “пусть уже сейчас работа начинается”[1534].

Тем временем Горбачев набросился на Владислава Старкова, главного редактора “Аргументов и фактов”. Эта газета, ежедневно получавшая 5–7 тысяч писем от своих 20–30 миллионов читателей, изучила 15 тысяч писем с целью выяснить: кто из депутатов Первого съезда пользуется наибольшей популярностью у народа. Рейтинг возглавил Сахаров, за ним следовали Ельцин, Попов и Афанасьев. Горбачев занял шестнадцатое место в списке. Ранее Горбачев оставлял без внимания требования, поступавшие от консерваторов, поувольнять редакторов-либералов вроде огоньковца Виталия Коротича. Теперь же, устроив встречу с видными руководителями СМИ, он бушевал и стыдил Старкова: “На вашем месте я, как коммунист, подал бы в отставку после такой публикации”. Чтобы склонить Старкова к уходу, его даже вызвали в секретариат ЦК, но Старков не пожелал покидать свой пост. Горбачев придал чрезмерно большое значение данным опроса, проведенного Старковым. Эти данные были результатом произвольной выборки. Согласно же более надежному опросу общественного мнения, лишь в мае 1990 года Ельцин обогнал Горбачева, став самым популярным политиком в РСФСР и во всем СССР. После того, как о деле Старкова (не без подачи самой редакции “Аргументов и фактов”) стала писать западная пресса, Горбачев оставил его в покое[1535].