“В зале деятельность бурлила, как в муравейнике”, – вспоминал Болдин. То же самое происходило в перерывах между заседаниями и в кулуарах, где молодые советские репортеры, взяв пример с западных журналистов, осаждали членов Политбюро, военных и кагэбэшников разными каверзными вопросами. “Много десятилетий никто не смел подойти к ним даже с вопросами о погоде – не то что о разброде в коммунистической партии, – замечал корреспондент Washington Post Дэвид Ремник. – А теперь за ними гнались чуть ли не до уборной, требуя каких-то отчетов”. В огромном буфете на последнем этаже стояло 140 накрытых столов, и дотоле неприступные партийные начальники (не члены Политбюро – тем отвели отдельные столовые помещения, а чиновники рангом пониже) вдруг оказались низведены до уровня простых смертных: им приходилось жевать у всех на виду[1505].

Все заседания съезда транслировались по телевидению в прямом эфире – от открытия до закрытия, и чуть ли не вся страна прилипла к экранам. Люди даже прогуливали работу, чтобы посмотреть телевизор, а потом спорили между собой, обсуждая увиденное и услышанное. В руководстве некоторые возражали против этих трансляций, и вначале в телепрограммах, которые публиковались в газетах, анонсировались только церемонии открытия и закрытия съезда, но Горбачев настоял на том, чтобы все транслировали полностью. Так страна увидела то, чего не видела никогда раньше: процесс принятия политических решений. Неопытным депутатам понадобилось некоторое время, чтобы научиться солидно держаться перед камерами, но поначалу их непосредственность лишь придавала новому зрелищу еще бо́льшую притягательность[1506].

Перед съездом встала первая важная задача: выбрать председателя, который будет не только направлять дискуссии депутатов в нужное русло, но и выступать – как и предыдущие председатели старого, послушного Верховного Совета – номинальным главой государства. Очевидным кандидатом был Горбачев, и так уже обладавший этой должностью. Процесс повторного “помазания” прошел сравнительно гладко, но все же не столь легко, как воображал сам помазанник. Вскоре после неожиданного призыва почтить память жертв тбилисской трагедии Горбачев, временно занимавший председательское кресло, предоставил слово Андрею Сахарову, и тот выступил с новым непредвиденным предложением: пусть перед проведением голосования кандидаты на председательскую должность изложат собственные взгляды на текущие события, как это принято во всем мире. Уже сама идея, что кандидатов может быть больше одного, звучала почти крамольно. Сахаров сказал, что сам поддерживает кандидатуру Горбачева, однако его поддержка носит “условный” характер. Горбачев упрекнул Сахарова в превышении пятиминутного регламента. Зал встретил замечания Сахарова громким недовольным ропотом, и вскоре Горбачев был избран подавляющим большинством голосов: “за” проголосовали 2133 депутата (95,6 %), “против” – 87. Но перед этим ему пришлось коротко выступить: похвалить политику перестройки, объяснить, что он сам никоим образом не причастен к тбилисской трагедии, что он лишь велел Шеварднадзе уладить конфликт. Затем он даже принялся оправдываться из-за новой роскошной дачи в Форосе на Южном берегу Крыма – будто ее построили не для него лично, а для всего советского руководства, и что другие дачи, которыми пользовалась его семья, уже переданы под санатории. В итоге лишь один человек отважился выдвинуть свою кандидатуру на председательскую должность в качестве альтернативы Горбачеву. Им оказался ленинградский депутат, инженер-геофизик со старинной дворянской фамилией – Александр Оболенский[1507].

Но быть избранным в председатели съезда оказалось намного легче, чем председательствовать. Белорусский писатель Алесь Адамович сидел впереди, и ему было очень удобно наблюдать за происходившим. В прежние годы генеральному секретарю “достаточно было шевельнуть бровью, – вспоминал Адамович, – и все слушатели уже понимали, что нужно делать, вскакивали и аплодировали…” Теперь же Горбачеву приходилось, образно говоря, управлять неповоротливой телегой, которую заносило то вправо, то влево, а иногда она и вовсе мчалась под горку, рискуя разлететься на части. Адамович запомнил, как однажды член Политбюро Виктор Никонов даже “разинул рот и глядел со страхом и изумлением” на Горбачева, как будто тот “играл в опасную игру со змеями”. По мнению писателя Даниила Гранина, Горбачев справился со своей новой ролью блестяще, как фокусник: “…вот вы видите вопрос – и вдруг уже не видите, вопрос ставят на голосование – и вдруг уже нет никакого вопроса”. Даже Болдин невольно восхищался тем, как стойко держится изо дня в день его шеф: он “по-всякому маневрировал, кого-то умиротворял, успокаивал или подбадривал”. Помощники Горбачева всячески холили его. Горбачев приезжал во Дворец съездов за тридцать или сорок минут до начала заседаний (успев пообщаться в машине с другими руководителями по телефону), его впускали в здание через особый вход, он поднимался в небольшой кабинет на третьем этаже, где его ждали специальные помощники – медицинский персонал, массажист и даже, как старательно уверяет нас Болдин, парикмахер, готовый вымыть генсеку голову, слегка подбрить затылок и бачки, затем высушить и расчесать волосы. Но у Горбачева было так мало волос, которые требовали бы мытья, сушки и расчесывания, а Болдин был до того злоречив, что последнюю часть его рассказа явно не стоит принимать за чистую монету. Следить же за порядком в ходе заседаний съезда действительно было настолько тяжело, что когда Горбачев во время перерывов удалялся в комнату отдыха для членов президиума, можно не сомневаться, что он был “вымотан до предела”, как замечает Болдин[1508].

Одной из самых больших проблем для Горбачева было то, что участники съезда фактически раскололись на два лагеря. Твердолобые партаппаратчики численно превосходили либералов (или демократов, как они сами себя часто называли и как их именовали в прессе), а те, в свой черед, тоже делились на несколько групп – не столько из-за идейных разногласий, сколько из-за изначальной политической принадлежности (в случае московских депутатов) либо к избирательскому клубу Академии наук, либо к штабу Бориса Ельцина, либо к штабам других потенциальных лидеров вроде Юрия Афанасьева. К тому же имелись депутаты, занимавшие националистические позиции, из Прибалтики и других союзных республик, за исключением РСФСР. Фракция, изначально называвшаяся Московской депутатской группой, трансформировалась в Межрегиональную депутатскую группу. Если на первых порах туда входило всего 60 депутатов-либералов, то ко времени окончания съезда группа разрослась до 150 человек. Кроме того, либералы мобилизовали свой электорат, ежедневно собирая массовые митинги, на которых виднейшие депутаты отчитывались перед народом о своей работе на съезде. На один из первых таких митингов, устроенных в парке “Лужники” перед стадионом имени Ленина, стеклись десятки тысяч человек. Многие не понимали, как нужно себя вести – “хлопать или нет, и когда хлопать”, вспоминала депутат Старовойтова, и “что именно кричать в паузах между выступлениями”[1509].