В течение той осени кое-кто стал замечать (а может быть, некоторые задним числом уверяли, что заметили еще тогда) тревожные изменения в поведении Горбачева. Член Политбюро Воротников, относившийся к Горбачеву все враждебнее, уловил, что в том снова проступают давние знакомые черты: чванство, излишняя самоуверенность, безапелляционность и неуважение к коллегам; он “вслушивался в звучание своей речи и будто любовался ее логикой и музыкой слов”. Александр Яковлев – казалось бы, ближайший соратник Горбачева – жаловался Черняеву в октябре на горбачевскую неблагодарность. “За пять лет совместной работы… он [Яковлев] не получил ни одного ‘спасибо’. Дружеское расположение, доверие (а иногда игра в доверие) – это да. Но так, чтобы ‘отличить’ или воздать – ни-ни”. “И в который раз, – говорил Яковлев Черняеву, – ‘советуется’ со мной – не уйти ли ему в отставку”. Брутенц, первый заместитель заведующего международным отделом ЦК, жаловался в разговоре с Черняевым на то, что Горбачев “все больше включает личностный момент в кадровую и вообще политику”. Это особенно проявилось в его открытых нападках на Старкова и в неприязненном отношении к лидеру либералов Юрию Афанасьеву. Даже сам Черняев признавался: “Мне перестает хотеться ему [Горбачеву] служить”[1536].

Если Горбачев действительно пребывал тогда в подобном душевном состоянии, то как же он справлялся с двумя совершенно несходными людьми, которые сделались его главными противниками? В первое утро Второго съезда народных депутатов (проходившего с 12 до 24 декабря) Сахаров поднялся на трибуну и высказался за изменение Конституции. Он говорил, что необходимо разрешить дебаты о земле и владении собственностью, а также аннулировать статью 6-ю, которая утверждает роль коммунистической партии как “ведущей и руководящей силы” советского общества и “ядра” советской политической системы. “У меня такое впечатление, – ответил ему Горбачев, – что вы не знаете, как реализовать ваше предложение, и мы не знаем, как его реализовать”.

– Предложение очень простое, – возразил было Сахаров.

– Исключить статьи, которые препятствуют принятию законов в Верховном Совете… Кто это должен определить?

– Список этих статей будет представлен, – ответил Сахаров.

– Нет, я думаю, это не годится. Ну, ладно. Мы и это оставим.

– А что касается статьи шестой, – попытался продолжить Сахаров, – то передаю телеграммы, которые я получил…

– Зайдите ко мне, – снова перебил его Горбачев, – и я вам дам три папки, в которых тысяча таких телеграмм.

– А у меня шесть тысяч. И я бы вам их передал…

– Поэтому не будем “давить” друг на друга, манипулируя мнением народа. Не нужно. Пожалуйста, прошу, – и Горбачев предоставил слово следующему оратору[1537].

Конечно, он поступил не так жестоко, как в тот раз, когда просто отключил Сахарову микрофон, но все-таки снова унизил его прилюдно, ведь съезд транслировали по телевидению на всю страну. Сахаров пришел в такое отчаяние, что через несколько часов, приехав домой, начал писать собственный проект новой конституции некоего евразийского содружества государств, членство в котором будет добровольным, а коммунистическая партия будет не единственной партией. Через два дня он появился, очень уставший, на встрече Межрегиональной депутатской группы, где снова повторил свой тезис, уже ставший рефреном, о том, что Горбачев “ведет страну к катастрофе”. В тот же вечер Сахаров сказал жене, что сейчас немного поспит, а потом напишет речь, потому что “завтра предстоит битва”, но рухнул в коридоре, так и не дойдя до кабинета[1538].

На следующий день Горбачев допустил серьезную ошибку, решив не сообщать депутатам съезда о смерти Сахарова. Он предоставил это Воротникову, председательствовавшему на заседании, и тот отметил, что “вклад [Сахарова] в обороноспособность нашего государства… был огромным и уникальным, его неутомимая общественная деятельность вызвала отклик во всем мире, объективный анализ ее различных сторон становится отныне достоянием истории”. Не поддержал Горбачев и предложение отменить в тот день работу съезда, чтобы почтить память Сахарова. Перед началом заседания Илья Заславский, 30-летний депутат-инвалид из Москвы, попросил Горбачева объявить этот день траурным, но в ответ услышал, что “такой традиции нет”: по генеральным секретарям устраивали трехдневный траур, по членам Политбюро – однодневный, а вот академикам ничего подобного не полагалось. Заславский, прихрамывая, все равно стал подниматься на трибуну, но Горбачев цыкнул на него, велев сесть на место. Заславский отказался повиноваться, и репортер Washington Post Дэвид Ремник, который наблюдал за происходившим в бинокль, “заметил в глазах Горбачева ярость”. Горбачев уступил, предоставив Заславскому слово, и тот предложил назначить день траура. Воротников пообещал, что этот вопрос будет рассмотрен, но потом замял дело. Когда наконец съезд принял решение прервать свою работу на несколько часов в день похорон Сахарова, некоторые депутаты из числа консерваторов, по словам Ремника, “зашикали”[1539].

Но сам Горбачев все же отдал Сахарову дань уважения (“Я всегда ценил его открытость, прямоту и искренность”) в интервью “Московским новостям”. Он даже предложил устроить ему похороны по высшему разряду, какие полагались генеральным секретарям, и выставить для прощания тело с гробом в Колонном зале, неподалеку от Кремля. Но вдова Сахарова Елена Боннэр предпочла менее официальное место – просторный Дворец молодежи на юго-западе Москвы, и люди, желавшие проститься с покойным, шли туда нескончаемым потоком, выстаивая в очереди по пять часов. На следующий день, когда гроб с телом Сахарова перевезли в здание Академии наук, Горбачев ждал вместе с другими членами Политбюро, стоя под колючей снежной крупой. В короткой беседе Боннэр сказала Горбачеву, что теперь, с уходом Сахарова, он лишился своей самой лояльной оппозиции. Горбачев с этим не согласился, но снял серую каракулевую шапку и подошел к гробу. Член почетного караула приподнял крышку. Горбачев несколько минут смотрел на покойника, а потом вошел в здание академии и, по словам Ремника, расписался в книге памяти “жирно и размашисто”, после чего “остальные члены Политбюро оставили более скромные росписи”. Перед тем, как Горбачев ушел, один журналист задал ему вопрос о Нобелевской премии мира, которую присудили Сахарову в 1975 году и которую Брежнев и компания не позволили ему получить, усмотрев в этой награде одобрение подрывной деятельности академика, направленной против советского строя. “Теперь понятно, что он ее заслужил”, – ответил Горбачев[1540].