— И собака Святослав, да поразит его Ал… Господь позорной смертью, после того от тебя отстал?

— В Брянске он меня, вестимо, достать не мог — руки коротки! Но на батюшке вздумал вымещать. Однова прислал к нему своего дьяка, и тот сказал, что незаконно мы будто бы володеем нашей вотчиной и что князь-де велит отселева съезжать. Вестимо, отец его изругал и велел гнать со двора, но три дня спустя его схватили и бросили в Карачеве в яму. Мать сразу же прислала весть о том в Брянск, и я, не теряя часу, поведала все без утайки нашему князю. Дмитрей Ольгердович человек добрый и Святослава к тому же не жалует. Он меня обнадежил, а сам тотчас поехал в Карачев. Что он говорил Святославу, не ведаю, но только тот родителя сразу же ослобонил и с той поры нас больше не тревожил.

— А ноне он знает, что ты снова здесь?

— Я отсель никуда не кажусь, но, должно быть, знает: совесть у него кругом нечиста, а потому соглядатаев да доводчиков[245]он завел повсюду. Только минуло с того времени боле восьми годов, и, видать, позабыл он обо мне. Да и стар уж стал, ему ноне под шестьдесят.

— А с мужем своим ты так и не слюбилась?

— Так и не слюбилась, Иван Васильевич. Попервах жили мы ладно, и я было начала привыкать к нему, но крепко он пил и во хмелю бывал мерзок. Однажды, эдак напившись, он меня ударил, и с того часу стал мне ненавистен. Хотя он после в ногах у меня валялся и николи больше пальцем не тронул, даже грубого слова не сказал, а забыть того ему не могла до самой его смерти.

Карач-мурзу глубоко взволновал рассказ Ирины, побуждая и его к откровенности. Но в этот самый миг подошел Михайла Андреевич, и разговор их на том прервался.

На рассвете следующего дня радостно возбужденный Павел Софонов, разбудив Карач-мурзу, сообщил, что крупный лось находится на той самой, удобной для охоты поляне, о которой он в прошлый раз говорил, и что, ежели боярин не хочет упустить случай, надо выезжать немедля, пока зверь не ушел. Сам Павел и его неизменный товарищ по охоте, молодой крестьянин Евсей, были уже в полной готовности.

Карач-мурзу уговаривать не пришлось, а узнав о их сборах, решил ехать и старик Софонов. Через полчаса все четверо, вооруженные рогатинами, с луками и колчанами стрел за плечами, уже выехали из ворот усадьбы и, придерживаясь берега протекавшей поблизости реки Снежети, углубились в лес.

Солнце лишь недавно взошло, и его неяркие пологие лучи, разбегаясь по верхним ветвям деревьев, оставляли в густой тени вьющуюся сквозь заросли дорогу; справа, между темными стволами и молодой порослью, то и дело проглядывала плотная белесая стена стоявшего над рекой тумана, а придорожная трава от росы казалась заиндевелой. Утро было свежо и величаво, природа встречала его почтительным безмолвием, которого не нарушали и охотники. Верст пять они проехали гуськом, нахохлившись от утренней прохлады и почти не глядя по сторонам. Наконец ехавший впереди Павел остановился.

— Уже недалече, — сказал он вполголоса. — Тут надобно оставить коней и дальше идти пешки, да потише.

Привязав лошадей к деревьям и соблюдая полную тишину, все четверо двинулись вперед, приближаясь к реке.

Пройдя шагов триста, они вышли на опушку, и перед ними открылась широкая речная излучина, как бы петлей охватывающая поросшую кустарником поляну, соединенную с береговым склоном узким, сажен в пятнадцать, перешейком, на котором кое-где стояли одиночные нетолстые березы. Противоположный берег реки был высок и крут, — таким образом, место это было для охоты действительно бесподобным, ибо любому зверю, забредшему на поляну, — даже, как лось, умеющему хорошо плавать, — уйти с нее можно было только через перешеек, на котором ждали его охотники.

Здесь все остановились, и только лишь Павел, пригибаясь к кустам и стараясь ступать бесшумно, двинулся дальше, вглубь поляны. Возвратился он минут через десять, но уже идя во весь рост и не соблюдая особой тишины.

— Тут сохатый, — поведал он. — Только нас он уже слышал. Это такая тварь, — пояснил он Карач-мурзе, — что носом и за десять сажен ничего не чует, видит и того хуже, зато ухи у него — будь здоров: за версту услышит, как ты дыхнешь!

— Ну и что он там? — спросил Михайла Андреевич.

— Залез, аспид, аж у того края в самую гущину кустов и стоит. Одни роги торчат.

— А стрелой его достать неможно?

— Где там! Я же говорю: только кончики рог видать.

— Что же делать станем?

— Надобно выгонять его оттеля.

— А может, там его и возьмем?

— Не выйдет: пока полезем скрозь кусты, он, не будь дурак, махнет сюды, да и поминай как звали!

После короткого совещания решили, что Михайла Андреевич и Карач-мурза останутся стоять на перешейке, а Павел и Евсей отправятся вглубь поляны выгонять сохатого. Но так как при таком обороте дела не могло быть уверенности в том, что кому-нибудь удастся серьезно подранить его стрелой, а на полном бегу бить рогатиной невредимого зверя, весящего не меньше тридцати пудов, конечно, немыслимо, — через перешеек, на высоте полуаршина от земли, протянули скрытый в траве ремень, концы которого крепко привязали к деревьям. Бегущий лось неминуемо должен был споткнуться об него и упасть, а все знали, что упавший или даже просто лежащий лось с трудом поднимается на ноги и тратит на это довольно много усилий и времени, чем и надлежало воспользоваться охотникам, чтобы его прикончить.

Согласно выработанному плану, Карач-мурза и старик Софонов с рогатинами в руках стали в нескольких шагах друг от друга, позади натянутого ремня, а Павел и Евсей с луками наизготовку и соблюдая тишину двинулись вперед.

Все дальнейшее произошло с почти непостижимой быстротой: загонщики, обойдя зверя справа, внезапно громко заулюлюкали, и сохатый, ломя прямиком через кусты, стремглав кинулся к выходу. На короткое мгновение Павел увидел в просвете между кустами грязно-бурую спину и тотчас пустил стрелу, которая вонзилась животному в холку, доведя его до предела ярости: был конец августа — время спариванья лосей, когда самцы бывают особенно возбуждены и свирепы. Откуда прилетела стрела, сохатый не видел, но как раз в этот миг прямо перед ним показались две стоящие на открытом месте человеческие фигуры. Пригнув к земле голову, вооруженную огромными, колючими лопатами рогов, он ринулся на них.

Это был матерой бык, высотою в загривке не менее сажени и аршин пяти в длину. Он мчался прямо на Софонова и, когда уже готов был поддеть его на рога, наскочил на ремень и тяжело скувырнулся с ног. Едва он начал падать, Михайла Андреевич с ловкостью, которой мог бы позавидовать любой юноша, подскочил к нему и, приставив к груди острие рогатины, другой ее конец упер в землю. Продолжая падение, лось вогнал в себя рогатину на добрых пол-аршина, но своею тяжестью переломил ее пополам и покатился по траве. Вопреки всем ожиданиям, он почти мгновенно поднялся на ноги и с торчащим в груди обломком бросился на подбегавшего Карач-мурзу.