Набегает, стелется знакомый путь. Все одно и то же: ползут мимо лохматые зеленые стены, то щедро обрызганные солнцем, то темные и смурые, как осенние тучи; нависают над дорогой цепкие лапы елей, будто хотят выхватить путника из возка и навсегда укрыть его от людей и от солнца в черной своей гущине; пролепечет что-то вдогонку печальная осина, — хотя ветра и нет, а всегда, будто в предсмертном страхе, тихо трепещет ее листва; темными громадами толпятся по обочинам неохватные стволы сосен, да кое-где, словно напуганная девушка, выбежит из чащи березка и встанет у самой дороги, будто молит проезжего защитить ее от злых лесных великанов…

Все одно и то же, родное и грустное… Заросла лесами святая Русь, нет им ни конца ни краю! Но вот расступилась слева древесная рать, потеснилась — дала место гречишному полю; за ним золотое жниво убранной ржи, а там снова лес и под ним деревенька. Это Байково. Еще верст десять и дома! Сын уже давно ускакал вперед — скучно ему плестись рядом с возком, — теперь уж, поди, в Кашаевке. Зашевелился и возница, обругал нерадивую пристяжную, вытянул ее кнутом.

Тоскливо на сердце у Анны Матвеевны. Вот похоронила отца, мать тоже совсем плоха, а там, глядишь, и ее черед… Да не больно и жалко: жизнь прожита и не так она сложилась, как душа ждала. Истинного-то счастья был короткий миг, а слез сколько!

Откинувшись на спинку повозки и закрыв глаза, она унеслась мыслями в далекое прошлое, стараясь воскресить его в памяти год за годом.

Семнадцати лет выдали родители синеглазую певунью Аннушку за боярского сына Данилу Кашаева, годившегося ей в отцы. Не любила его Аннушка — до венца всего раз-то и видела. Но добр и ласков оказался Данила — только было начала привыкать к нему, как сникла навеки его удалая головушка под татарскими саблями… А потом пришел он, ее светлый княжич, и словно бы солнце немеркнущее зажег над серою равниной ее вдовьей жизни. Счастье пришло такое, что, казалось, его не вместить, но и тогда уже чуяло Аннушкино сердце, что недолгим будет оно. Не бывать серой утице женою гордого лебедя…

Минул год, княжич стал государем-князем, подыскали ему невесту-княжну. Но не спешил он со сватовством — крепко любил свою Аннушку! И кто знает, как бы дальше-то все сложилось, ежели бы не грянул внезапно гром: все потерял князь Василей злою волею татарского хана, только и успел прискакать проститься, прежде чем бежать в чужие края… В тот день догорело Аннушкино счастье в пламени его последних ласк.

Уехал любимый и как в воду канул, так и не узнал никогда, что оставил здесь дочь… Если бы не это, едва ли она, Аннушка, долго бы прожила — одолела бы ее злая тоска. Но, понявши, что скоро станет матерью, вновь обрела она волю к жизни, и, когда девять месяцев спустя родилась Ирина, в ней как бы воскрес для нее навеки потерянный образ князя Василия.

Потекли дни, полные тихой грустью и радостями материнства. Аннушка никуда не показывалась, и о рождении девочки за пределами уединенной лесной усадьбы не знал никто. О том, что будет дальше, она боялась думать, но втайне надеялась, что возвратится либо подаст о себе весть Василий Пантелеевич — тогда все и решится, а пока лишь надобно, чтобы случившееся не стало достоянием людской молвы.

Но минуло еще два года, а желанных вестей все не было. Стали уже кругом поговаривать, что сгиб, должно быть, князь Василий на чужбине, только не верила Аннушка этим слухам. И не ошиблась: услыхав однажды за воротами конский топот, выглянула она в оконце и света невзвидела: у крыльца слезал с коня княжий стремянный Никита Толбугин, вместе с ним уехавший. Хотела Аннушка выбежать навстречу, да ноги сделались такие, ровно бы кто из них кости вынул… Что-то сейчас она услышит?

Никита вошел, помолился на образа и, едва глянул вниз, сразу увидел игравшую на полу двухлетнюю Аришу. Хоть и была девочка светленькой, но лицом походила на отца, и Никита без слов все понял. Да от него и скрываться-то не было нужды — все равно что брат!

Обсказав Аннушке вкоротке, что жив-здоров князь Василий и что ныне гостюет он за Каменным Поясом у белоордынского хана, который их принял ласково, примолк Никита. Все поглядывал на Аришу и, видать, думал, как лучше сказать то, что еще не было сказано. Наконец решился:

— Вот что, Анна Матвеевна… Знаю, причиню тебе боль, но правду ты знать должна, особливо теперь, — сказал он, кивнув головой в сторону девочки. — Оженился Василей Пантелеевич.

— На ком же? — не сразу пролепетала Аннушка, едва удерживая слезы. Всегда знала она, что этим и должно кончиться, но все же удар был жесток. Никита это понял и, чтобы смягчить его, почел возможным даже слегка покривить душой, чего в ином случае никогда бы себе не позволил.

— На ордынской царевне, на братаничне[247]великого хана Мубарека, государя Белой Орды. Тут, видишь, не столько любовь, сколько надобность. Сама разумеешь, сколь важно ему было породниться с татарскими ханами, дабы воротить свое княжение. И сейчас он на это крепко надеется. Вестимо, коли знал бы он про нее, — снова кивнул Никита на Аришу, — может, и по-иному бы поступил. Но кто мог знать-то? А теперь уже дело сделано и в обрат не повернешь, ежели и захотел бы.

И дивное дело: Аннушке сразу стало легче. Хоть и потерян был для нее князь Василий, а мысль, что женился он на другой не по влечению сердца, а по горькой нужде, примиряла ее со случившимся. Она нашла в себе силы довольно спокойно расспросить Никиту обо всем, что было с ними после отъезда из Карачева, и они беседовали более часу. Наконец гость сказал, что ему пора, но, прежде чем уехать, он спросил:

— Ну а ты, Анна Матвеевна, что мыслишь дальше-то делать?

— Не знаю, Никита Гаврилович, — с тоской ответила Аннушка. — Что же делать-то остается? Буду доживать свой вдовий век…

— Это ты зря. Теперь ты не о себе, а вот о ней должна думать, — промолвил Никита, целуя девочку, давно уже сидевшую у него на коленях. — Нешто возможно обречь ее на людское злословие? Да и ей самой, коли уж так все сложилось, лучше бы не знать, кто ее настоящий отец… Надобно тебе выйти замуж.

— Что ты, Никита Гаврилович, нешто я теперь смогу…

— Коли любишь ее, так сможешь, — строго сказал Никита. — Перемоги себя, для нее это сделай! Ужели попустишь, чтобы дочь князя Василея люди называли байстрючкой[248]?

— Ой, Господи! — со стоном вырвалось у Аннушки.

— Вот о том я и говорю. И помыслить такого нельзя. А выйдешь замуж, и дело крыто.

— Да кто меня возьмет-то теперь?

— Возьмут, только захоти. Ты еще вон какая красавица! И знаю я хорошего человека, который издавна по тебе томился, только, вестимо, не казал виду, ибо не хотел встревать промеж тобою и князем. Теперь я ему шепну, будто ненароком, что оженился Василей Пантелеевич на другой, и голову готов положить на плаху, коли он к тебе вскорости не посватается. И ты согласись. Еще раз говорю, человек он достойный и тебя ничем не попрекнет, а ей будет добрым отцом, ибо любит князя Василея, как и мы с тобой его любим.