С чего начать? С телефонных звонков. Элементарно. Без теории. Как живешь? Как здоровье? Кто где и чем заправляет? Да что-то случилось с телефонной книжкой. Проредили, как свеклу на грядке.

Вероника Долина пела:

Мое время не так сурово со мной. Есть все же кому позвонить. Но только многие из них уже перестали «заправлять». И сами хотели бы разобраться…

Время для этого было. Сто семнадцать дней неиспользованного за пять лет отпуска. Все эти дни я числился сотрудником МИДа, находящимся в отпуске. Бродил по обновляющейся Москве. Дозванивался до тех, кто отзывался. Читал и сравнивал разные газеты и журналы. Переваривал новейшие сплетни о новых начальниках. Пытался вникнуть в сотрясавший «Известия» финансово-организационный конфликт. Делал круги вокруг телевидения, точнее — вокруг телевидений.

Да как-то все лениво, в замедленном темпе…

Иногда темп увеличивался. Решил не вокруг «Известий» ходить, а проникнуть внутрь. Иду. Не пускают. Раньше на входе часто стояли известинские же ветераны. Теперь вход перекрывал могучий парень. Попытки объясниться с ним успеха не имели. Сквозь «Не положено!» я прорваться не смог. Собрался было уходить. Но кто-то видел эту сцену. Позвонили начальнику охраны. И вот я в родных коридорах. В нерастворимом осадке — интервью с Толей Друзенко.

* * *

Друзенко. С чего начнем — с политики или с жизни?

Бовин. Все равно. Ну, давай с жизни.

Д. Как чувствует себя бывший посол, посол-пенсионер?

Б. По-разному. С одной стороны, посол на… С другой — посол навсегда, хотя и нигде. А с третьей — как и все пенсионеры, бесплатно и с чувством глубокого удовлетворения пользуюсь городским транспортом. Тут уже — везде.

Д. Пенсией похвастаешься?

Б. Еще бы! В пенсионной книжке записано: 370 тысяч. Но министр угрожает существенными прибавками. Жду.

Д. Как послов провожают на пенсию?

Б. Как-то незаметно. Побегал по кабинетам, сдал документы, получил пенсионную книжку, и все дела.

Д. Что значит «все дела»? А прочувствованные речи? А цветы от профсоюза? А «спасибо» от начальства?

Б. У меня такое впечатление, что ты еще не выбрался из застойного периода. Как я понимаю, теперь речи и цветы приберегаются, равно как и «спасибо», для похорон. Так что все впереди…

(Заговорили о трудностях возвращения.)

Б.…я вернулся совсем в другую страну, с другими порядками и нравами. Я — солдат империи, которой уже нет, осколок империи, если угодно.

Д. Ностальгия? Тоскуешь по империи?

Б. Нет. Какие-то другие чувства и другие слова… У Вознесенского есть такие строчки:

Ностальгия по настоящему… Хожу по Москве, всматриваюсь в лица, в здания, в улицы. Разговариваю. Пытаюсь понять настоящее, разобраться в нем. Что-то нравится, что-то пугает, что-то отталкивает. Тревога и надежда.

Д. …ты принимаешь новую страну?

Б. Голова и сердце спорят между собой. Головой, рассудком я понимаю неизбежность перемен, неизбежность радикальных реформ. Понимаю, что на этом пути неизбежны издержки, социальные потери, катастрофы и трагедии. И убежден, что мы сами же губим, душим себя полумерами, нерешительностью, игрой в поддавки с тенями и мифами прошлого. Но вот сердце разрывается… Чудовищный, насквозь коррумпированный бюрократический монстр — куда там «застойным временам»! Омерзительная наглость, бесцеремонность нуворишей. Торжествующая пошлость на телевидении. И вообще — превращение СМИ (средства массовой информации) в СМО (средства массового оглупления).

И опять же понимаю, что чистоплюйство тут ни к чему, что без грязной пены, без грязи, слез, даже крови великие перемены неосуществимы. И все же… Помнишь у Твардовского — «и все же, все же…». Больно. Мучительно больно.

Д. Кажется, мы от жизни перешли к политике.

Б. Деваться некуда. На башню из слоновой кости материалу не хватает. Мы погружены в политику. И самая плохая, опасная политика — неучастие в политике. Я имею в виду не политиканство, не дворцовые интриги, не игры под ковром, а именно политику — открытую, честную борьбу за изменение характера власти, за будущее (и настоящее) России.

Д. Ты романтик?

Б. Если хочешь, да. Я верующий. Я верю в то, что жизнь, если мерить крупным историческим масштабом, становится лучше, что люди, несмотря на рецидивы глупости, все-таки умнеют, что рынок — это еще не конец истории.

Д. Ты сказал «верующий», но как-то обошел Бога…

Б. Я не очень гонюсь за модой. Мне Бог не нужен. Обхожусь вполне без этой гипотезы. Стыдно смотреть на бывшую партийную знать, которая толпится в храмах. Ложь, лицемерие, суетность — антиподы истинной веры. И столь же истинного неверия.

Пока над людьми властвуют непонятные им, не управляемые ими силы, пока плохо живется людям, Бог нужен им. Как утешение, как надежда, как утоление боли. Религия спасает слабых. Или создает иллюзию спасения.

Д. Значит, тебе хорошо живется…

Б. Лучше, чем многим, чем очень многим. И это, разумеется, сказывается на моем мироощущении (или богоощущении). Но мое неверие, мой атеизм — функция моего образования, моей культуры, моего изучения истории и догматики религий, моих раздумий над смыслом жизни и смерти. В моей Вселенной, пропитанной кровью и слезами, нет места для Бога. Моя Вселенная населена не Богами, а людьми. И добро и зло не от Бога, а от Человека. И если зло будет побеждено, это сделают люди, а не Боги.

Д. А ты не боишься прослыть этаким марксистским догматиком, воинствующим безбожником?

Б. Мне не важно, кем я слыву. Мне важно быть честным с самим собой и с людьми, с теми, кто меня читает и слушает. А безбожник я тихий, мирный. Кто верит — пусть верит. В Христа, Будду, Магомета, Перуна — какая разница. Кто не верит — пусть не верит. Это и есть свобода совести. И не надо никого насильно тащить ни в храм, ни из храма. Не надо нетерпимостью отравлять жизнь друг другу. Любой фанатизм опасен, вреден для общества. И не следует забывать: Богу Богово, кесарю кесарево. Государство не должно лезть в душу человеческую, а церковь — в дела государственные. Так будет лучше и для государства, и для церкви. И для общества.

Д. Давай спустимся с неба на землю. Что ты хочешь? Что будешь делать?