Я уже не так слаба, но всё ещё не до конца вернула свою форму. Окружающие думают, я этого не понимаю, но это наоборот именно то, что я замечаю первым, глядя в зеркало. Мои руки и ноги тоньше, и это мне не нравится. Мои руки и ноги потеряли свою силу, и это меня убивает. Мои руки и ноги позволяют мне восстанавливаться медленнее, чем я ожидала, и это выводит меня из себя.

Я крепче берусь за пистолеты.

Успокойся, Нина. Не позволяй сомнению столкнуть себя с пути.

Мне ничего не угрожает, потому что я могу постоять за себя.

— Менты приехали, — сообщает Бен, появляющийся из-за спины. — Людьми они займутся, а нам нужно переловить нимф, пока они не разбежались. Двое уже пытались, я их оглушил.

— Ясно, — киваю. Затылок отзывается острой болью. — Разберёмся.

Всё, как раньше. Всё, кроме меня самой.

Но это не значит, что мне теперь суждено навсегда оставаться лишь жертвой случая.

Собираю в кулак всю силу. Пусть её немного, но она — моя. Выставляю руку в сторону, и в неё врезается бегущий куда-то парень-нимфа. Он едва не падает, но я успеваю схватить его за грудки и самой уложить на лопатки, прибивая к земле.

— Это мой город, — сообщаю я. — И я больше никому не позволю его разрушить.

* * *

После задания, как обычно, оставляем обмундирование в оружейной и идём отдыхать в гостиную, где попутно нужно будет пересказать хранителям тот отрезок времени, где их самих не было. Так спишется рапорт: из нескольких частей, включая само исполнение миссии защитниками и последующую экспертизу местности хранителями.

Вслед за Беном поднимаюсь по железной лестнице в холл первого этажа и вижу Шиго.

— Что ты тут делаешь? — интересуюсь.

Бен и остальные защитники уходят, оставляя нас.

— Мне Лукас позвонил. А ему Артур сказал.

— Очень интересная цепочка вышла, но я всё ещё не вижу в ней ответа на свой вопрос.

— Я просто хотела убедиться, что ты в порядке.

Врать сейчас будет нелепо. По крайней мере тогда, когда я до сих пор прикладываю к затылку пакет со льдом.

— Мне нужно ещё решить кое-какие дела, так что подожди меня в комнате, ладно? — вместо ответа говорю я.

— Хорошо.

Дела, как же. Слежу за уходящей Шиго. Как же глупо всё получилось…

— Тигрёнок?

Ноги врастают в пол. Не пошевелиться. Так меня зовёт только папа, но это не может быть он. Напоминаю себе, чтобы заранее не расстраиваться: папа меня больше не любит, он не принял меня, вычеркнул из жизни. А потому тот, кто говорит это, кем бы он ни был, точно не обращается ко мне.

— Твоя мама сказала: иди, мол, но учти — Нина очень на тебя похожа, а потому прощение вымаливать придётся чуть ли не стоя в углу на горохе.

Точно он. Не может быть. Но ведь правда: вот же, стоит на пороге входа в штаб, едва прикрыв за собой дверь. Макушка и плечи покрыты свежим снегом. Щетина превратилась в бороду, кажется, уже как минимум неделю назад. Я бы, наверное, не узнала его в толпе, если бы не знакомая мне брезентовая куртка с вышивкой орла на груди.

— Папа?

Потому что не реальность будто — видение. И хотя я в последних уже давно профи, благодаря прыжкам сознания в будущее и обратно, всё равно своим глазам верится с трудом.

— Я был на площади, когда вы туда прибыли. Сегодня у меня выходной, и твоя мама послала меня за продуктами. Как раз выходил из супермаркета, и тут эта свора, — папа хмыкает. — Подростки — они в каждой форме жизни одинаковые. Не поймёшь, что у них на уме.

— Это если не пытаться, — вырывается у меня.

Раньше я едва ли могла сказать даже одно лишнее слово в это его хмурое лицо, но теперь… чёрт, мне всё равно.

— Если ты пришёл узнать, в порядке ли я, то я в порядке. Это, — убираю лёд от затылка, — всего лишь небольшой ушиб. Жить буду.

— Я и не сомневался. — Папа стягивает с головы шапку. В его волосах больше седых прядей, чем я помню. — Ты всегда была выживальщиком, с самого рождения.

— Историю о том, что я родилась с пуповиной, обмотанной вокруг шеи, я уже миллион раз слышала, — замечаю, старательно добавляя и в тон голоса, и в выражение лица побольше брезгливости. Мол, на-ка, подавись. Мне теперь твоя забота не нужна. Сама, как видишь, справляюсь. — Ещё одного раза не выдержу.

— А что насчёт истории о том, где твой батя — самый настоящий болван и последний кретин?

— Что?

— Хочешь правду? — (Я киваю). — Когда ты призналась, мы с мамой были в ужасе. — (Вот уж спасибо, что напомнил!). — Казалось, ничего хуже с нами уже случиться не могло. — (Прекрасное замечание. Пойду, с лестницы кубарем сброшусь). — Но сегодня я увидел, как ты сражаешься, и понял, что, отдалив тебя от себя, мог легко упустить момент, когда тебя бы не стало. И тут… — Папа сжимает в пальцах свою шапку до побелевших костяшек. — Тут я подумал: вот, что на самом деле настоящий кошмар, который я сам и создал, похоронив ещё живого ребёнка.

— Пап…

— Прости меня. Я… — вздох на грани беспокойства и истерики. — Я не смогу понять и принять твой выбор, наверное, никогда в жизни, но… не хочу, чтобы это стало тем, что отнимет у меня моего тигрёнка.

Ещё один вздох. Папа не плакал, когда меня в прошлой жизни с трудом, но вытащили из комы после отравления, когда у мамы случился выкидыш, и она не смогла выносить моего младшего брата, и даже когда мой дедушка позвонил и сообщил, что у бабушки остановилось сердце.

Папа, я помню, говорил, что мужчины не плачут — они огорчаются.

Говорил когда-то… А сейчас стоит в паре шагов от меня, и я хорошо вижу слёзы в его глазах: таких же миндалевидных, карих, тёмных, как у меня.

— Ты и правда решил, что меня так просто будет вернуть?

О, каких сил мне стоит не рассмеяться ему в это его лицо истинного святоши. Когда-то я любила своего отца, считала его своим наставником, лучшим учителем, который только может быть, другом, защитой. Он говорил, что никому не позволит обидеть свою маленькую девочку, а в итоге оказался именно тем, кто нанёс мне самый больной удар в спину.

— Пришёл просить прощения, но я не вижу, что ты раскаиваешься. Только ложь, скрытая за красивыми словами.