Али рассмеялся:

— До лодки — на своем блюде; рыба свежа, а в Кашмире попадаются цветы с запахом и похуже. Это на сей раз, эмир. В следующий, да и позже, буду приходить с готовым тайником.

— Покуда прощай, Али. Имя твое прозвучит сладостью в ушах повелителя, подобно девичьей песне в месяц Рамадан. Я об этом позабочусь.

Али взял сверток и засунул за пазуху грязной рубахи. Когда он выходил из парадной двери, сверток незаметно лежал под грудой рыбы, а Али напоследок прошептал графу:

— На остаток улова у меня есть заказ от коменданта Белого замка. Велик Аллах!

Оставшись один, Корти опустился в кресло. Он получил весточку от Магомета — он так рассчитывал с ее помощью справиться с унынием, овладевшим его духом. Она у него в руке, декларация доверия, невиданного для восточного деспота. Но действия она не возымела. Граф сидел и думал, и отчаяние его только множилось. Вотще он взывал к разуму. Он пытался ободрить себя мыслью о великой войне, о которой говорил Али, о грохоте пушки, который громом отзовется в Медине, о Европе, превращенной в санджак султана. Но преувеличения вызывали у него одну лишь улыбку. По сути, горести его были обычными для порядочного человека, попавшего в ложное положение. Его задача состояла в том, чтобы обманывать и предавать — кого? Солнце скрывается, удлиняя тени. Да помогут Небеса, когда наступит полное затмение!

Дабы облегчить душу, он перечитал послание: «На сей раз сперва расскажи мне о себе, потом о ней…» Ах да, о родственнице императора! Нужно найти способ свести с ней знакомство, да побыстрее. Раздумья об этом ввергли его в беспокойство, в итоге он решил отправиться в город. Велел оседлать вороного араба и, надев стальной шлем и золотые шпоры, полученные от понтифика, не мешкая вскочил в седло.

Было около трех часов пополудни, яркое солнце ослабило силу ветра. Улицы оказались запружены народом, на балконах и в эркерах толпились люди, взыскующие развлечений и слухов. Разумеется, величавый всадник на прекрасном коне, в сопровождении темнокожего слуги в мавританском платье и чалме приковал к себе все взоры.

Ни хозяин, ни слуга не обращали, казалось, никакого внимания ни на пристальные взгляды, ни на порой слишком громкие вопросы.

Свернув к северу, граф увидел вдалеке купол Святой Софии. Ему он показался огромной перевернутой серебряной чашей, сверкавшей в небесах, и он невольно натянул повод, удивляясь, чем удерживается этот купол. У него родилось желание войти внутрь и получить ответ на этот вопрос. Теперь, после вести от Магомета, он мог распоряжаться своим временем как угодно, а дело явно того стоило.

У входа в знаменитое здание он передал коня темнокожему слуге и без сопровождения вступил во внешний двор.

Здесь разрозненными группами стояли самые разные люди — воины, гражданские, монахи и женщины; граф приостановился, чтобы осмотреть фасад здания — холодный и сурово-простой от карниза до основания, — и почти сразу и сам сделался предметом любопытства. Вскоре с улицы вошла монашеская процессия, с непокрытыми головами и в длинных серых рясах; братья монотонно бубнили откровенно гнусавыми голосами. Графа привлекли их бледные лица, запавшие глаза и неухоженные бороды; он выждал, пока они пересекут двор. Бороды были неухоженными, но отнюдь не седыми. То было первым из наблюдений, которые он впоследствии передал Магомету: защитой Византию ныне служили одни лишь его стены, юношей его влекла к себе Церковь, вместо мечей вложив им в руки четки. Не мог граф не отметить и того, что в то время, как итальянские «фрати» были полнотелы, здоровы и жизнерадостны, эти, судя по всему, искали смерти через самые суровые способы покаяния. Мысли его вернулись в храм, и он вспомнил услышанные где-то слова: каждый час каждого дня с пяти утра и до полуночи в Святой Софии отправляется та или иная служба.

Несколько широких каменных ступеней привели его к пяти широко раскрытым бронзовым дверям. Процессия постепенно исчезала за одной из них, граф же выбрал другую и поспешил внутрь, дабы понаблюдать, как они входят. Он оказался в просторном вестибюле, остановился и тут же забыл про серых братьев. Куда ни посмотри — и на стенах, и на потолке каждый дюйм пространства был заполнен яркой мозаикой из стеклянных квадратов, изысканно подобранных по оттенкам цвета. Что ему оставалось, кроме как стоять и смотреть на Христа, вершащего суд над миром? Это изображение никогда раньше не завладевало его мыслями. Когда он очнулся, процессия уже исчезла.

Из вестибюля вели уже девять бронзовых дверей. Центральная, самая большая, находилась рядом с Корти. От легкого толчка она бесшумно открылась; шаг-другой — и он оказался в центральном нефе Святой Софии.

Читатель наверняка помнит, как князь Владимир, внук русской княгини Ольги, прибыв в Константинополь за своей невестой, впервые вступил под своды Святой Софии и, пораженный увиденным и услышанным, пал ниц и обратился в христианство. Примерно те же чувства испытал и Корти. В определенном смысле и он был неверующим, получившим отчасти варварское воспитание. Он провел много часов рядом с Магометом, пока тот, по природной склонности, строил на бумаге дворцы и мечети, заботясь прежде всего о размерах, роскоши и оригинальности. Однако даже самые смелые фантазии принца меркли рядом с этим помещением. Будь это пещера на берегу океана, еще один Лазурный грот, наполненный всеми мыслимыми оттенками света и цвета, граф и то не был бы так ошарашен. Он плохо разбирался в архитектуре, имел представление лишь о нескольких строительных приемах и уж совсем ничего не знал о тайнах сочетания элементов, с помощью которых гениальные зодчие достигают совершенства форм, пропорций и положения одного камня относительно другого; однако, представ перед взором, эти находки тронули его до глубины души. Граф медленно сделал четыре-пять шагов вперед, изумленно озираясь, — его интересовали не детали и не построение многочисленных сюжетов, на которые он смотрел, его не занимали высота, ширина, глубина и стоимость — мрамор на полу во всем многообразии форм и оттенков, полный отражений, точно водная гладь, исторические колонны, разнообразные арки, уходящие вдаль галереи, карнизы, фризы, архитравы, вызолоченные кресты, мозаики, окна, сплетения лучей света: тут сияние, а там тень — апсида в восточной части и расположенный в ней алтарь в звездном свечении горящих свечей и в искрах, вылетающих из граней драгоценных камней и металлов, отлитых во всевозможные предметы культа: паникадила, дискосы, потиры, подсвечники, покровы, хоругви, распятия, плащаницы, кресла, Богоматерь, Христос-Младенец и Христос распятый — и надо всем этим, над малыми куполами, над арками, точно подвешенными в воздухе, царил, взметнувшись ввысь и раскинувшись вширь, столь близкий и столь далекий, главный купол Святой Софии, неподвластный повторению, самодостаточный, более юное небо под более старым, — и пока граф делал эти несколько шагов, все слилось в единое целое, заставив его чувства затрепетать, отменив любые мысли и вопросы.

Граф так никогда и не узнал, сколько времени он простоял, потерявшись в величии и славе этого храма. Он очнулся, услышав хоровое пение, — оно раздавалось со стороны алтаря, заполняло весь простор нефа, от пола до купола. Невозможно было представить себе глас более уместный, и графу казалось, что хор обращается именно к нему. Вострепетав, он начал осмыслять.