В итоге они сошлись на том, что будить больше никого не надо, и до прибытия полиции Эвелин Мэйн сидела и пересказывала историю надругательства, снова и снова, почти машинально, а Марсия сострадательно слушала и одновременно прикидывала, кто из наших полоумных соседей лучше всего годится в насильники – на случай, если это был не посторонний, что, впрочем, казалось наиболее вероятным. Главными подозреваемыми были дородный извращенец (любитель женских нарядов и платиновый блондин) с третьего этажа, длинноволосый старый хрыч с шестого, ходивший в шапке и промышлявший, по слухам, колдовством, а также высокая и светлокудрая, смахивающая на нацистку лесбиянка с седьмого этажа (этой понадобился бы дилдо, если вообще допустить, что она вдруг окончательно слетела с катушек).

Ну да, дом у нас – еще то скопище уродов, сами видите, и с дурной славой, причем не только из-за жильцов, которых будто выпустили на время из лечебниц для душевнобольных. Нет, дом пугал и сам по себе. Несколько десятилетий назад это был отель со всей богатой и бурной внутренней жизнью, положенной таким заведениям: оравы горничных, которые пользовались бельевыми (ныне пустующими) на каждом этаже; круглые, с защелками на крышках подвальные выходы вентиляционной системы (она не работала уже невесть сколько лет); два кухонных лифта (двери накрепко заварены и закрашены). В былые дни тут были и коридорные, и оператор лифтов, и два ночных носильщика, доставлявших в номера выпивку и закуски из круглосуточно открытого ресторана.

Но все это теперь в прошлом, все без исключения; просторные холлы опустели, в них царит полумрак, по лестницам гуляет эхо, а в фойе неизменно чудится, будто ты попал в похоронное бюро, так что новые, преимущественно одинокие жильцы подозрительно смахивают на призраков, особенно когда ты сталкиваешься с кем-нибудь из них, беззвучно выплывающим из-за угла в коридоре, где не горят лампы на потолке.

Иногда мне кажется, что современный мир – семьи-то все меньше, а люди все чаще предпочитают жить в одиночестве – очень похож на наш дом.

Полиция наконец-то явилась – два суровых и дотошных парня; как рассказывала Марсия, ей понравились оба, но больше тот, что повыше и покрепче на вид. Офицер Харт – так его звали. Впервые выслушав историю Эвелин Мэйн, полицейские, опять-таки по словам Марсии, явно не поверили. Тем не менее они осмотрели комнату Эвелин, проверили пожарные лестницы, снова выслушали историю, после чего вызвали по рации женщину-врача; та прибыла удивительно быстро и сообщила, проведя надлежащий осмотр, что есть все основания говорить о недавнем сексе, доказательством чему послужат мазки с тела жертвы и с постельного белья.

Офицер Харт – я пересказываю слова Марсии – далее совершил два благородных поступка. Он разыскал социального работника, ходившего к Эвелин Мэйн, и приказал ему приехать как можно скорее. А также выяснил у него номер телефона того из сыновей старухи, который проживал в городе, позвонил по этому номеру и нагнал страха на сыночка и его дражайшую супругу – мол, вы ближайшая родня, так вас перетак, давайте займитесь-ка пострадавшей, которой изрядно досталось.

Тем временем второй коп слушал Эвелин Мэйн, излагавшую по кругу свою историю, задавал ей всякие вроде бы невинные вопросики и в конце концов вынудил признаться, что вечером она втихаря отправилась в бар неподалеку (поганое местечко, как по мне), где пропустила стаканчик (или три стаканчика) крепкого. После чего, как уверяла меня Марсия, по лицу офицера стало понятно, что он прикидывает, не сама ли Эвелин навлекла на себя неприятности – скажем, пригласила домой кого-то из бара, поразвлекалась, а потом решила придумать изнасилование. (Спросили бы меня, я бы сказал, что седовласые не в ее вкусе.)

Короче, полиция приняла заявление, попросила подписать протокол и удалилась еще более торжественно и сурово; офицер Харт всячески демонстрировал, что сочувствует всей душой.

Конечно, я ни о чем таком не подозревал, когда утром стучался в дверь Марсии перед уходом на работу – вечером мы собирались с ней в кино, и я хотел удостовериться, что все в силе. Дверь открылась; к моему изумлению, в коридор вышел Мистер Забота: лысая башка блестит, взгляд пристальный и недобрый. Он сказал Марсии таким тоном, каким общаются между собой взрослые, когда знают, что дети их слышат:

– Я обязательно загляну к вам попозже. Если что-нибудь понадобится, не стесняйтесь обращаться.

Марсия величаво кивнула.

А окончательно мои смятенные чувства добила Эвелин Мэйн, в халате и с пустым стаканом в руке; она прошла мимо, нарочито отстраняясь, как от прокаженного, и одарила меня чрезвычайно неприязненным взглядом.

– Я вернусь, милочка, вот только приведу себя в порядок, – сообщила она Марсии, – и тогда никто не скажет, что вы развлекали старую лахудру.

Дверь за ней закрылась, и Марсия, к моему несказанному облегчению, задорно мне улыбнулась.

– На самом деле мы прикончили мои запасы, и она пошла налить себе из своих. По правде сказать, Джефф, у нее есть все основания напиться поутру – и шарахаться от мужчин, коли на то пошло.

Усмешка исчезла, лицо Марсии приобрело серьезное и даже слегка испуганное выражение; она кратко посвятила меня в бурные события минувшей ночи. С ее слов, Мистер Забота заглянул напомнить о назначенном на этот вечер собрании жильцов, а когда узнал о случившемся, завел обычную волынку – дескать, как ему жаль и какой он негодяй, что бессовестно все проспал, и он готов помогать – только скажите, чем именно.

Изложив печальную историю Эвелин, Марсия обеспокоенно проговорила:

– Я вот никак не могу взять в толк, Джефф, какой мужчина способен польститься на нее.

Я пожал плечами:

– Психопат какой-нибудь. Сама знаешь, всякое бывает. Ну, женщины в возрасте – они кое для кого как матери…

– Может, он просто ненавидит женщин? – задумалась вслух Марсия. – И жаждет их унизить?

Я кивнул в знак согласия.

Марсия успела все мне рассказать до возвращения Эвелин, которая приплелась обратно чуть ли не бесплотным призраком и вяло опустилась в кресло, не удостоив меня взглядом. Переодеться она не подумала, даже причесываться не стала. Стакан в ее руке теперь полнился некой темной влагой, а другая рука сжимала большую бледно-серую кожаную перчатку, причем сжимала своеобразно: брезгливо, двумя пальцами.

Марсия принялась было расспрашивать соседку, что это такое, но Эвелин вновь взялась пересказывать ночные события сухим, начисто лишенным эмоций, механическим голосом; казалось, она способна вещать бесконечно.

Ну да, эта особа мне категорически не нравилась – манерная, бесполезная и надоедливая стерва, утомившая своими суицидами, – но ее рассказ не оставил меня равнодушным. Я понял, что истово ненавижу типа, который преднамеренно довел ее до такого состояния. Понял, едва ли не впервые в жизни, каково приходится жертвам насилия и насколько на самом деле дешевы и грубы все шутки на сей счет.

Постепенно естественным образом Эвелин стала упоминать о перчатке: