Дуалистическое воззрение, дошедшее до извращения стольких человеческих инстинктов, должно было неминуемо отразиться и в христианском искусстве. Скульптура, имевшая такое первенствующее значение в античном мире и столь тесно связанная с основами греческого миросозерцания, стала быстро клониться к упадку. В Восточной Римской империи она продержалась дольше, но в Италии она почти окончательно заброшена в восьмом столетии. Живопись удержалась, но также подверглась сильному упадку. Все произведения искусства Италии в век Каролингов обнаруживают грубое равнодушие к естественной форме, отсутствие гармонии и чувства изящного. Еще дальше вглубь средних веков итальянское искусство упало еще сильнее. «Об изучении природы и необходимости ближайшего знакомства с человеческим образом никто не думал. Эпоха, в которой на каждом шагу предполагалось участие неземных сил, – говорит Шнаазе, – эпоха, миросозерцание которой зиждилось на резком контрасте небесного с земным, не могла и в искусстве держаться границ физической законности, обыденного хода природы»[508]. Тесная связь между христианским воззрением на человеческую природу и средневековым искусством не подлежит сомнению, несмотря на разногласие некоторых специалистов. Вот еще отзывы двух сведущих судей. «Враждебное отношение (христианства) к искусству и его тогдашней обстановке, – говорит Куглер[509], – повело даже к борьбе против взгляда на искусство вообще. Древние божества производили впечатление высоким наружным достоинством и обаятельной прелестью, которые художники внесли в их изображения; христианство, напротив, хотело действовать на один только дух, помимо всякой внешности, которая так или иначе могла прельщать чувство или затемнять чистоту мысли». Следующее место заимствовано из цитированных уже выше «Чтений об искусстве» Тэна: «В Средние века, – говорит он, – чрезмерное развитие духовного и внутреннего человека, стремление к неземным созерцаниям, культ скорби, презрение к телу доводят воображение и чувствительность до ясновидения и каких-то серафических восторгов». «Отсюда в жизни и скульптуре лица безобразные или, по крайней мере, некрасивые, часто вовсе уродливые и безжизненные, почти всегда худые, чахлые, изможденные и страдальческие» (стр. 335).

Нельзя не признать, что и в самые тяжелые времена для искусства выдавались отдельные произведения, свидетельствовавшие о присущем европейскому духу чувстве изящного, но не подлежит сомнению, что только восстановление сокровищ античной цивилизации произвело коренное улучшение в искусстве. «Наука рисования, – говорит Легран, – терялась с каждым днем и увлекала искусство к неизбежному и полному распадению, когда великие вожди итальянского Возрождения обратились к античной древности и нашли в ней искомую тайну ее силы и могущества». Великими мастерами в искусстве становятся люди ученые, владеющие математикой и измерительными методами, как, например, Альберти, Леонардо да Винчи, Микеланджело и др. Греческие идеалы искусства, близость к природе, вкус к изящным формам оживают снова.

Рядом с возрождением эллинского духа в искусстве Реформация стала в защиту человеческой природы. Она восстала против католического насилования природных инстинктов и изгнала безбрачие и монашество. В лютеранском миросозерцании мы на каждом шагу встречаемся с античными воззрениями, которые то искусственно вплетаются в догматы христианского вероучения, то сплавляются с ними в нечто более или менее цельное. Таким образом в ученых лютеранских трактатах говорится о «возможно полном развитии всех естественных сил» человека как об одном из главнейших назначений человека. В силу этого нравственные правила, стремящиеся к полному освобождению души от тела, оказываются в противоречии с одним из основных законов нашего существования и потому теряют всякое значение. По мнению лютеранских учителей, не только потребность размножения, но и «стремление к собственности, чести, власти и чувственному удовольствию составляют естественные потребности нашего сердца, потребности, которые не могут быть уничтожены, но которые, напротив, должны быть облагорожены и развиты. А так как христианство в своих нравственных предписаниях главным образом имеет в виду полнейшее развитие и образование всех сил и способностей, то оно никоим образом не может желать уничтожения и заглушения столь важных потребностей»[510]. Нельзя не заметить, что тут христианству приписывается совершенно эллинское основное воззрение.

Еще цельнее перешло последнее в область философии Новой, или эллино-христианской, цивилизации. В этом отношении особенно замечательно прошлое столетие, философское развитие которого имело, как известно, огромное влияние на все сферы человеческой жизни. В первой половине его в Великобритании выступает Гютчесон, основные воззрения которого на человеческую природу почти целиком сходятся с греческими. «Гютчесон, – говорит Бокль[511], – смело утверждал, что все наши естественные склонности законны и что удовлетворение их равняется с самой высокой добродетелью. В его глазах они были законны, потому что были естественны; тогда как по теологическому учению самая естественность их была причиною порочности. В этом-то и заключается основное различие между практическими взглядами Гютчесона и теми, какие принимались прежде. Подобно всем великим мыслителям XVII и последующих веков, он любил человеческую природу и уважал ее; но не любил и не уважал людей, которые скрывали ее и тем ослабляли ее силу и портили ее красоту. Он чувствовал больше доверия к человечеству, нежели к его правителям. Шотландское духовенство до этого времени поносило всю человеческую природу. По его мнению, в нас не заключалось ничего, кроме греха, а потому все наши желания должно было парализовать. Честь и слава Гютчесону, – присовокупляет Бокль, – который впервые публично восстал в Шотландии против этих безнравственных понятий». Эта последняя фраза имеет для нас важное значение, потому что указывает на то, какой сильный отголосок встретило античное воззрение на человеческую природу у одного из влиятельнейших представителей новейшей эпохи умственного развития[512]. Если мы вернемся к восемнадцатому столетию и обратимся к воззрениям французских мыслителей, то на каждом шагу увидим более или менее близкое возвращение к эллинскому миросозерцанию. Так, например, мы узнаем его в следующем знаменитом изречении Жан-Жака Руссо, столь наглядно резюмирующем его основные воззрения: «Все прекрасно, выходя из рук Творца вещей; все вырождается в руках человека. Он принуждает почву одной страны питать произведения другой, одно дерево производить плоды другого. Он смешивает и спутывает климаты, элементы, времена года; он уродует свою собаку, лошадь, раба; он все сокрушает и извращает; он любит безобразие, уродов; он ничего не хочет оставить в таком виде, как сделала природа, ни даже человека; ему нужно выдрессировать его, как лошадь, переделать его по-своему, как плодовое дерево» («Эмиль», I, 1). Нет надобности распространяться здесь о том, какое сильное впечатление и влияние производили в свое время эти убеждения, высказанные притом с таким неподдельным жаром. Всем известно, что они проникли в педагогию, государственную науку и возбудили многочисленные путешествия с целью изучения ближайших к природе первобытных народов.