– Ну что с вами делать? Встречайтесь! Обещайте только, что ничего подписывать не будете.

– Разумеется, нет.

Подписывать мне никто и ничего не предлагал, хотя с Бобби мы встретились и продолжили переговоры. Вернувшись из Испании, я снова появился на пороге у Павлова, но в моем портфеле уже лежала копия подписанного с Григоровичем трудового соглашения на «переводы». И как только Павлов откровенно сказал о том, что не понимает моего настойчивого желания играть матч с Фишером, хотя мы всегда легко находили точки соприкосновения и легко решали все возникающие противоречия, я тут же парировал, что не могу взять в толк, почему меня вдруг записали во враги народа, и предъявил бумагу Григоровича. Услышав о заказе КГБ на досье и о том, что инициатива исходила не откуда-нибудь, а непосредственно из Министерства спорта, Павлов, ничего не знавший об этих кознях, тут же начал разбираться в ситуации и потребовал у Никитина, который в телефонном разговоре начал отрицать свою причастность, письменных объяснений. Долго ждать не пришлось. Очень быстро на столе у министра оказалась записка следующего содержания:

«В телефонном разговоре я Вас обманул, так как не ожидал поставленного вопроса».

Павлов был разгневан не на шутку, вкатил выговоры всем принимавшим участие в моей травле, включая Ивонина. А мне эта ситуация с досье в конечном итоге сыграла на руку. Считая меня несправедливо обиженным, в министерстве постепенно изменили свое отношение к моим встречам с Фишером. Третьи наши переговоры, которые состоялись в Вашингтоне, прошли довольно продуктивно. Во встрече участвовал Кампоманес, мы выработали условия и практически обо всем договорились. Единственное, в чем никак не могли сойтись, – это в названии матча. Бобби настаивал на заголовке «Матч на звание абсолютного чемпиона мира по шахматам среди профессионалов». Мне такое название казалось довольно странным. Я считал очевидным, что мы оба уже являемся безусловными чемпионами и, конечно же, бесспорными профессионалами, но я мог бы согласиться с предложением Фишера, если бы не одно существенное «но»: Советский Союз в то время никаких профессионалов в спорте не признавал категорически, и матч с подобным названием мне бы не позволили сыграть никогда и ни за что. Понимая это, я предложил Фишеру подписать все, о чем договорились, и не заострять внимание на названии, которое можно было бы придумать потом. Обрадованный Кампоманес уже привел нас в посольство Филиппин в Вашингтоне, секретарь отпечатала все бумаги, мы буквально держали ручки, готовые скрепить подписями все договоренности, но в последний момент Бобби отыграл назад, заявив, что подписывать договор он будет только тогда, когда будут достигнуты соглашения по всем пунктам. Не знаю, имели ли на самом деле для Фишера значение все эти тонкости или он просто воспользовался аргументом для того, чтобы отложить решение вопроса еще на какое-то время. Но вышло так, что решение отложилось навсегда. Наступал семьдесят восьмой год, и мне предстоял не менее, а возможно и более важный матч, чем игра с Фишером, а проводить две наисерьезнейшие встречи практически без перерыва я не мог, да и не хотел.

Итак, в семьдесят восьмом году Корчной стал претендентом на звание чемпиона мира, и шахматное сообщество застыло в напряженном ожидании матча советского победителя и диссидента. Я не могу утверждать, что личность соперника не имеет для шахматиста абсолютно никакого значения, но и решающей нагрузки, во всяком случае для меня, она точно не несет. Ты садишься за стол, во‐первых, ради самой игры, а во‐вторых, ради победы, хотя эти причины можно легко поменять местами. А кто сидит напротив – какая разница. Ты хочешь победить любого достойного соперника, независимо от того, какую страну он представляет. Но в случае с Виктором, безусловно, сложно было полностью отстраниться от буквально окутывающего меня со всех сторон наваждения особой важности этой победы. Сложно оставаться просто Анатолием Карповым, когда каждая газета, каждый эфир, посвященный будущему матчу, делает из тебя карающую руку, должную в очередной раз продемонстрировать всему миру, что Советский Союз быстрее, выше, сильнее.

Чувствовал ли я в душе, что обязан обыграть Корчного не просто как соперника, а в наказание за его поведение по отношению ко мне? Конечно же нет. Да, я не понимал и не прощал многих его поступков, но невозможно обижаться на человека, который не чувствует себя виноватым. Корчной искренне полагал, что в Союзе его зажимают, не дают раскрыться, ставят палки в колеса и не дают стать чемпионом мира, а ко мне благоволят и продвигают вперед. Его право думать так, как ему хотелось, но все матчи я выигрывал честно. Обижаться на человека за то, что, как и почему он думает? Зачем? Какой толк от твоей обиды, если она никого и ничему не может научить. Да и сражаться с соперником проще тогда, когда между вами нет безусловной и категоричной неприязни.

Забегая вперед, скажу, что наши личные человеческие отношения с Виктором Львовичем восстановились. Я всегда с большим уважением относился к его неоспоримой шахматной силе, восхищался его умением играть до конца, никогда не отступать и до последнего использовать все шансы на победу. Кроме того, я всегда помнил о том, что моя шахматная карьера сложилась именно благодаря его знакомству с Сергеем Борисовичем Лавровым – секретарем парторганизации Ленинградского государственного университета. Лавров был самым молодым доктором географических наук в СССР, потом долгое время занимал пост председателя Научного географического общества, ну а во время нашего знакомства поспособствовал моему переводу из МГУ в Ленинград. Возможно, оставшись в Москве, я дошел бы до чемпионства какими-то другими путями, но эти пути, определенно, были бы гораздо длиннее и тернистее. А вполне возможно, что, не переехав в Ленинград, я бы навсегда упустил из рук шанс на шахматную корону. Я никогда не забывал об участии Виктора Львовича в моей судьбе, да и если бы хотел забыть, он бы, упоминая об этом при каждом удобном и неудобном случае, никогда не позволил бы этого сделать.

Корчной был борцом и в игре, и в жизни и порой я думал о том, что эту черту характера он мог выработать, переживая блокаду в Ленинграде. Великий мастер, шахматист от Бога, блокадник – нуждался ли он в моем прощении и была ли у меня необходимость культивировать в себе ростки обиды? По прошествии лет ни один из нас уже не вспоминал о былом. Жизнь, удивительная своими сюжетами и поворотами, и в данном случае подарила мне поразительный факт: последние два года своей шахматной жизни Виктор Львович провел, играя по моей рекомендации за мою бывшую уральскую команду.

А в Багио семьдесят восьмого невозможно было не чувствовать особого настроения. Такого кипения страстей вокруг древней игры мир еще не видел. Тем более что в отборочном цикле Корчной, которому в итоге политическое убежище предоставила Швейцария, а не Нидерланды, играл просто блестяще и к поединку со мной подошел в своей полной силе. Ему безусловно был выгоден политический окрас матча, ведь таким образом можно было рассчитывать на безоговорочную поддержку всех стран, которые недолюбливали Советский Союз. А недоброжелателей хватало, тем более что советская делегация потребовала отобрать у Корчного право играть под флагом Швейцарии, так как гражданства этой страны у него не было. Было очевидно, что Корчной, который был ничуть не менее резок и агрессивен, чем Фишер, будет использовать любую возможность, чтобы страсти накалились до предела, а я вышел из себя. Виктор Львович был начеку, и любая оплошность нашей стороны приводила к новой порции скандалов и требований. Чего только стоит нашумевшая история с кефиром, который мне принесли во время одной из партий. Многолетние поклонники шахмат наверняка помнят об этом случае, а новым читателям, надеюсь, будет любопытно узнать, как ловко Корчной усмотрел в этом нарушение регламента и заявил, что с помощью стакана мне подсказывают, какой ход следует сделать. Скандал достиг такого апогея и так активно обсуждался, что был выработан целый регламент по последующей подаче напитков, а журналисты метко окрестили случившееся «бурей в стакане кефира».