Паузу Ивонин держал слишком долго, потом спросил:

– И что прикажете сказать Суслову?

– Скажите правду. Я не поставил вас в известность. А встреча была, и разговаривали мы о моем возможном матче с Фишером.

– Но вы же понимаете: если я так скажу, то последствия для вас могут быть очень серьезными.

– Понимаю, Виктор Андреевич, но тянуть вас за собой в братскую могилу не собираюсь, так что говорите как есть.

И с этого дня началась настоящая травля. Передо мной, как по мановению палочки, закрылись все двери, перестали принимать не то что на высоком уровне, а просто слушать где-либо и приглашать куда-либо. Чтобы как-то успокоиться, отвлечься от ситуации и поправить здоровье, которое не могло не пошатнуться в такой ситуации, я уехал в крымский санаторий «Ай-Даниль». Отдых пошел мне на пользу. В санатории собралась замечательная компания. Я познакомился со Станиславом Ростоцким, с которым потом мы дружили семьями. Море, солнце, прогулки, беседы – все это помогало хотя бы на какое-то время выкинуть из головы тяжелые мысли.

Примерно на третий день моего пребывания в санатории позвонил Ивонин и сказал, что в Москве гроссмейстеры готовят коллективное письмо, осуждающее поступок Корчного, и добавил, что подписи гроссмейстеров, конечно, большая ценность, но автограф чемпиона мира придал бы этому письму особый вес.

– Как вы смотрите, Анатолий Евгеньевич на то, чтобы поставить там и вашу подпись?

– Резко отрицательно, Виктор Андреевич!

– Эээ… Боюсь даже предположить, о чем может говорить ваша реакция. Вы что, поддерживаете поступок Корчного?

– Конечно нет. Но и в группе подписываться не буду. – Я прекрасно понимал, что письмо сочинять будут не сами гроссмейстеры, а какой-нибудь писарь, который, кроме официального гимна КПСС, ничего родить не сможет.

– Если это необходимо, я могу написать свое личное письмо, – предлагаю, понимая, что это единственный шанс сменить гнев руководства на милость.

– Не обещаю, что в ЦК поймут вашу позицию, но передам. – Ивонин попрощался, но уже через час перезвонил и сообщил, что письмо написать разрешили.

У меня возникло четкое ощущение, что ЦК ведет со мной игру, похожую на шахматный матч. Соперник сделал ход и затаился, а ты должен понимать, что ждет он от тебя не просто ответного броска, а только такого, который не пошатнет его позицию. И как сделать этот ход, куда передвинуть фигуры, чтобы ни одной не пожертвовать и свести в итоге партию к ничьей?

На мою большую удачу в «Ай-Даниле» одыхал известный журналист-международник Валентин Сергеевич Зорин, чей великолепный цикл документальных фильмов «Америка семидесятых» как раз демонстрировали по центральному телевидению. Несмотря на то что мы не были лично знакомы, я решил обратиться к нему за помощью как к мастеру художественного слова. Зорин – конечно тоже заочно – меня прекрасно знал, а кроме того, ему была хорошо известна моя опала, так что просьба о содействии в написании письма его даже не удивила. Задача у нас была действительно сложной. С одной стороны, надо было придумать такой текст, чтобы на Западе никто никогда и ни при каких обстоятельствах не смог бы меня упрекнуть ни в одном слове. А с другой стороны, письмо должно было полностью оправдать ожидания Кремля. Но мы изловчились и составили такое письмо, что те, кому это было необходимо, усмотрели в нем осуждение поступка Корчного, а сам Корчной никогда и нигде это письмо, опубликованное в газете «Советский спорт», мне не припоминал. Зная Корчного, могу с уверенностью утверждать, что если бы ему не понравилась хотя бы строчка, он бы прополоскал меня на всех углах.

Я искренне надеялся, что после публикации письма мои злоключения закончатся. Но как оказалось, об этом можно было только мечтать. В определенных кабинетах припомнили о моем поручительстве за Корчного, и к Ивонину с гениальной идеей собрать на меня досье пришел Александр Сергеевич Никитин, который впоследствии работал в тренерском лагере Каспарова. Сложно сказать, почему Ивонин принял это предложение. Возможно, счел это предложение спущенным сверху. Или был слишком обижен на меня из-за ситуации с Фишером. Так или иначе, но благословение от КГБ на дальнейшую деятельность они с Никитиным получили и подрядили собирать материалы зарубежной прессы ленинградского шахматиста и шахматного журналиста полиглота Григоровича, причем сначала попросили его сделать переводы статей не только обо мне, но и о Корчном, Фишере и Эйве – президенте ФИДЕ. Но когда в запросе остались только наши с Бобби фамилии, Григорович смекнул, что составляет не просто переводы, а настоящий компромат. На мое счастье, он оказался порядочным человеком и к тому же рьяным поклонником Фишера. Он мечтал о том, чтобы наш с Бобби матч когда-нибудь состоялся. Григорович связался со мной и рассказал обо всем откровенно, сообщив, что работать в этом направлении больше не будет и очень надеется, что мне удастся обойти все препоны и убедить чиновников в том, что встреча с американцем необходима.

В кабинетах меня, однако, не понимали. Считали, что нет никакой необходимости ворошить прошлое, были уверены в том, что Фишер канул в Лету и там ему самое место. Я пытался изменить ситуацию, заявлял о своем профессиональном интересе, о важности победы, которая будет получена в игре, а не по правилам Федерации из-за отказа Фишера играть, как это случилось в семьдесят пятом. Но единственное, что я слышал в ответ, был вопрос:

– А вы можете гарантировать победу?

– Гарантировать не могу. Фишер – сильнейший игрок. Но шансы у меня неплохие. Скажу откровенно, сейчас их даже больше, чем год назад.

Но спортивные функционеры меня не слышали, в том числе и министр Павлов, который, конечно, из-за сложившейся ситуации тоже начал проявлять ко мне некоторое недоверие. Честно говоря, я был готов к тому, что недоверие окажется настолько сильным, что я стану невыездным, однако уже через несколько недель после скандала мне выдали паспорт для поездки на турнир в Испанию. Получив зеленый свет, я предположил, что больше ни одной подобной ситуации мне не простят. Привычка шахматиста просчитывать всё на несколько ходов вперед заставила меня пробиться на прием к министру, который принял меня весьма неохотно, демонстрируя всем своим видом непонимание, зачем мне понадобилась личная встреча.

– Улетаю на турнир, Сергей Павлович. Вот, выдали паспорт. Благодарю за доверие!

– Всего хорошего, Анатолий Евгеньевич! Летите и побеждайте. – Густые черные брови Павлова сошлись на переносице, укоряя меня во всех прегрешениях сразу.

– Я, собственно, не просто попрощаться пришел.

– А зачем же?

– Хочу предупредить, что в Токио мы с Фишером договорились встретиться в следующий раз в Испании. Он должен прилететь туда для продолжения переговоров.

Полагаю, что любой режиссер-постановщик гоголевского «Ревизора» счел бы напряжение, повисшее в кабинете, тем самым непередаваемым ощущением, которое должно было воцаряться на сцене всякий раз после звучания фразы о прибывающем ревизоре. Министр побелел, я не мог не узреть за его молчанием крайне негативное отношение к моим намерениям и был готов к тому, что Павлов потребует отдать паспорт и убраться с глаз долой. Но выдержка, внутренняя сила и готовность отвечать за принятые решения у этого человека никогда не страдали. Он лишь вздохнул и развел руками: