– Он был человеком чести, – сказал он, будто такое упоминание о его благородстве снимало грех с сомнительного способа коллекционировать предметы искусства. – Почему судьба предназначила ему раннюю могилу… – Он опять взглянул на нее. – Его кончина… когда она произошла? – продолжал он, поворачивая нож в ее ране.

Она вздрогнула.

– Почему вы спрашиваете?

Маркиз не ответил, обводя взглядом статуи.

– Империя, – ее зубы впились в это слово, – уже его забыла.

Маркиз улыбнулся, отнюдь не обаятельно.

– Империя не питает уважения к своим слугам. – Саркастический взгляд парализовал ее. – Герои, дипломаты, богачи, интриганы, сладострастники – вот их империя почитает. – Он снова прищелкнул языком. – Но как империя может сознаться в этом? Ей присуща политика бахвальства. Но способность чувствовать? Разве это возможно? – Он повернул голову, словно отметая ее чувства, как заблуждения неофита. – У империи есть земли, титулы, сундуки с золотом, завоевания, армии, правительство. Но отнюдь не сердце, совесть, сострадание. – Его глаза вновь обратились на нее – язвящие, беспощадные, растленные. – Остается надеяться, что ваш муж умер в согласии со своим кодексом чести. Вот за это его могут помнить.

– Этого мало! – сказала она и сразу пожалела о своей вспышке.

– Да? – Вопрос оледенил ее. – Для него? Или для вас? – Его взгляд скользнул по полкам бесценных книг. – Но ведь вы же, несомненно, находите облегчение в этой библиотеке величия. – Он зевнул. – Ну а меня никогда не трогала преданность смерти кого-то другого. Какое бы диво они собой ни являли, – теперь в его тоне появился несомненный сарказм, – пока жили, после кончины они уже не могут значить для живых столько, сколько прежде. – Она смотрела на него с омерзением. Он так быстро докопался до ее чувств. – Что означает кончина кого-то другого? Что мы остались одни, без утешения, или без кого-то, кому можно с наступлением полнолуния исповедоваться в наших слабостях. – Он потянулся, откинулся, лениво посмотрел на нее. – Меня забудут, едва я испущу дух. В соответствии с этим я и живу мою жизнь. Моя цель – обретение материальных благ, ибо духовные – это область, о которой мы почти ничего не знаем, или вовсе ничего. Вот почему я уклоняюсь от обычаев, обрекающих почти всех нас на унизительную глупость. – Он посмотрел прямо перед собой. – Новый император, в сущности, только самую чуточку избежал абсолютной глупости. – И тут он посмотрел на нее без притворства. – Но это обратилось ему на пользу, потому что он редко поддается иллюзиям.

Отгадав потаенный гнев ее сердца, маркиз устроился на подушках поудобнее и лениво прослеживал взглядом сложные узоры на потолке.

Однако еще один персонаж, направлявшийся в те минуты к герцогине, не уступал маркизу в беспощадности, но только в совсем иной сфере. Этот человек, ехавший в карете, которая была ему не по карману, обладатель такой роскоши, как любовница, совсем недавно ублаготворявшая все его чувства, был одним из придворных прихвостней в сфере искусства, в век, когда кошельком художника управлял его патрон. Поэт, он считался одним из литературных светочей своего времени. Он был другом герцогини, знакомым маркиза и вскоре по нарастающим причинам стал беспощадным врагом Сервантеса.

Характер злого волшебника

Пожалуй, чтобы понять этого поэта, вам лучше всего познакомиться с ним, когда он, уже затеяв самые ловкие свои интриги, завершает сделку с Роблсом о напечатании сборничка стихов, втихомолку развивая тайный план соблазнения супруги Роблса.

Роблс, если вы не забыли, впал в состояние нездоровой интроспекции после злополучного указания Педро на умягчающее воздействие, которое окажет на его жену пара новых сапожек. Дверь захлопнулась за удалившимся другом Педро, и Роблс остался стоять в сумраке печатни, раздумывая над различными нежелательными знаками внимания, которые поэты настоятельно оказывали его жене. И вот его думы, которые подобно гаденышам были готовы вылупиться на свет, разорвав оболочку: почему, ну почему поэзию пишут поэты, если среди них не найти такого, которого не приходилось бы силком удерживать на расстоянии руки от спальни твоей жены? Почему Бог избрал компанию самовлюбленных похотливых дурней творить величественные стихи Золотого Века? Почему женщины не могут творить поэзию и тем самым отнять у десятка рифмующих мальчишек подозрительное право на воздыхания? И почему женщины клюют на этот изящный предлог увиливания от подлинного труда? Мое ремесло, продолжал он, заслуживает куда больше почета, чем десяток пергаментных листов с водящими за нос чернильными каракулями. Так нет, и не только я до того неразумен, что жажду общества красивой женщины, но к тому же обречен судьбой на ничем не замечательное ремесло, да в придачу еще и на внешность, которая не пробудит пыла и у черепахи! Он оборвал свою мысленную тираду. Ее породила очень реальная тревога. Имелся поэт, который, казалось, всерьез решил завладеть вниманием его жены. Жиденькие мышцы Роблса задрожали.

– Поэт? – сказал он вслух.

Мысленно Роблс саркастически отшвырнул этот титул. Я напечатаю этому нарушителю семейных уз визитную карточку, подумал он, на ней будет титул «Соблазнитель», а следом – описание, которое мой друг Сервантес дал талантам многих своих врагов в литературном мире: «Развлекатель девушек».

Но его горькие мысли оборвались: дверь печатни скрипнула, открываясь. И порождением страхов Роблса появилась его жена. Ее кожа блондинки и необычные глаза засияли внутри печатни, а улыбка, как он заметил, была обращена на что угодно, только не на него. Ее рука легко, ласково – и, возможно, лживо – покоилась на локте молодого человека, беспокойно красивого и щегольски одетого. Поэт Онгора!

Его жена высвободила руку, приняла любящую позу в адрес мужа и оставила их вдвоем – не признанных, но уже непримиримых врагов, – а сама ушла в жилую часть дома через заднюю дверь печатни.

Онгора, изображая скуку в присутствии этого ничтожного ремесленника, решил превратить свои первые слова в образчик сексуального намека:

– Общество вашей жены – благословенные отдохновения от ухаживаний за медлящей музой. Красота женщины, как хотелось бы думать, это необходимый елей для удачи в трудах мужчины. – Он побрякал монетами в кошельке и улыбнулся. – Мои стихи готовы, как было обещано?

– Ее общество – долг перед мужем, – мгновенно ответил Роблс. В его тоне не было злобы: презирая поэта, он уже поквитался с ним. Рожденный в Толедо Роблс хранил в себе частицу гордой стали, высшей славы этого города. Он взял готовый пакет с двумя книгами.

– Как вижу, манеры общества нашей новой столицы остаются несколько провинциальными, – сказал Онгора.

– Вы забываете, – сказал Роблс, сокол с правдой в когтях, – что очень многие совсем недавно переехали сюда из старой столицы. А в том городе манеры льстецов и соблазнителей были точно такими же, как повсюду.

– У вас уже создалось мнение обо мне, – сказал Онгора с улыбкой легкого оскорбления, – которое не послужит вашей пользе. Ревность так неэлегантна, особенно у человека в годах, не правда ли? Сопровождаю ли я вашу супругу на прогулке или нет, я могу содействовать процветанию вашего дела.