того, чтобы его портить нашими скукоженными лицами. И уж точно нельзя сидеть дома. И плевать на то, что после визга и угроз директрисы до сих пор звенело в ушах, а мама снова будет ругать за колготки — почему-то они у меня не жили дольше пары месяцев, отрабатывая только одним им известную карму.

Поэтому, после недолгих уговоров, мы направились в противоположную от дома сторону — в парк. И там ели мороженое. И сладкую вату. И даже выпили по стакану газировки, запрещаемую родителями…

Настроение поднялось едва ли не выше верхушек деревьев, которые приветливо шуршали разноцветными листьями, раскрашенными прохладным дыханием ранней осени. Про то, что маме надо позвонить я вспомнила уже в парке, но решила, что ничего страшного один раз не случиться — тем более, что с утра она говорила, что задержится на работе.

А придя через два часа домой, тщательно продумав объяснения на всякий случай, я обомлела…

Входная дверь оказалась не заперта. С опаской открыв ее и сделав шаг в прихожую — тогда мы жили в другой квартире, небольшой двушке, в старом трехэтажном доме — я оторопела. Все оказалось перевернуто вверх дном — одежда, обувь, книги, вещи… Рассыпанная крупа, осколки стекла, и пятна, подозрительно напоминавшие кровь…

Как долго я так простояла, пытаясь понять, что случилось, не знаю. Казалось — не меньше получаса. Сначала испугалась, что нас ограбили — немудрено, учитывая бардак. Но капли крови… они переселили здравую мысль, что нужно бежать к соседям и просить помощи. И я двинулась вглубь квартиры, желая убедиться, что с мамой и сестрой ничего не случилось…

Сложно винить ребенка в страхе за родных. А я одинаково сильно любила обеих, чтобы не поддаться безрассудству. И, аккуратно ступая, боясь споткнуться или поскользнуться, заходила все дальше…

Маму я обнаружила в дальней комнате. Живую и здоровую, сидящую на полу и уткнувшуюся в собственные колени. И облегчение, испытанное мною, оказалось столько же безмерным, сколь и коротким. Потому что мама, казалось, была не в себе. Я ее позвала, но подняла она голову лишь тогда, когда моя рука прикоснулась к ее плечу. И безумный взгляд напугал меня едва ли не сильнее, чем разгромленная квартира.

Тогда, схватив и прижав к себе так сильно, что мне стало трудно дышать, она долго и судорожно ощупывала меня, будто стараясь убедиться, что я в порядке. А затем, уткнувшись в мою макушку, заплакала. Горько и как-то отчаянно, словно случилось что-то страшное и непоправимое…

Так и оказалось. В тот день я узнала, что наша семья уменьшилась еще на одного человека. Сестра пропала. Мы с мамой остались вдвоем.

Потом, по прошествии довольно длительного времени, я задумалась и поняла, что в этой истории очень много странностей. Почему-то сестру никто не искал. По крайней мере, я не помнила абсолютно ничего, что могло бы свидетельствовать об этом. Мы довольно быстро переехали — на другой конец города, но все же достаточно далеко, чтобы попрощаться со знакомыми и соседями. Мама уволилась с работы, открыла бар, обустроила новое жилье…

И никогда больше не вспоминала, что когда-то нас было трое.

После сестры не осталось ровным счетом ничего — года три назад я хотела найти фотографии, какие-то вещи, тетради, хоть что-нибудь. Но нет. Такое чувство, что мама вычеркнула воспоминания и самого человека из жизни, убедив себя, и меня заодно, что ничего и никого не было.

И я не могла этого понять до сих пор.

А задавать вопросы… я пыталась. Еще тогда, двенадцать лет назад. И еще раз, спустя несколько лет. Но… если в первый раз мама хотя бы пояснила, что сестра пропала и больше не вернется — сухо и безэмоционально, будто это не нас касалось вовсе, то потом…

Она не отвечала на вопросы. Словно не слышала. Только взгляд менялся, давая понять, что я ступаю на запрещенную территорию, доступа на которую нет.

И один день в году мать проводила в своей комнате. Одна. Не позволяя никому ни помочь, ни присутствовать.

А я чувствовала себя почему-то виноватой. В чем? Не знаю. Но противное ощущение шевелилось под ребрами, не позволяя прямо смотреть матери в глаза. Вот только за последние пару лет оно щедро разбавлялось другим чувством. Обидой.

Я могла понять, почему она предпочла забыть. Возможно, ей было так легче — не каждому дано понять горе матери, потерявшей ребенка. Но почему она заставляла забыть меня? Я этого не хотела… и бережно хранила воспоминания об улыбчивой полноватой девушке с длинными золотистыми волосами, которые она предпочитала заплетать в мелкие многочисленные косички. Которая приносила мне леденцы на палочке втихаря от мамы. Которая играла со мной в нехитрые детские игры. И с которой мы делили одну комнату на двоих…

Но с каждым годом воспоминания стирались.

А обида росла.

И выхода их ситуации я не видела. Поэтому и начала уходить их дома, чтобы не видеть потухших глаз матери. Чтобы не чувствовать себя виноватой. Чтобы не сдерживать в груди злые слова, готовые выплеснуться при первом удобном случае…

Вот только сегодня мне как никогда нужна была ее поддержка. Хотя бы даже молчаливая, лишь бы была рядом и давала понять, что я не одна. Что все, что случилось можно как объяснить. Что она в любом случае сделает все, чтобы помочь разобраться.

Но…

На кухне пахло дезинфицирующим средством и, едва заметно, кофе. Мама не особо любила и умела готовить — чаще заказывала на дом, но за чистотой следила регулярно. Но почему-то именно сегодня мне нестерпимо захотелось борща. Домашнего, наваристого, от умопомрачительного аромата которого наполняется слюной рот и хочется закрыть глаза в предвкушении. И чтобы ложка белоснежной сметаны среди красного кулинарного безобразия.

И поняв, что этот самый борщ существует только в моей фантазии, а мама мне его никогда не приготовит, вдруг стало так грустно, так тоскливо, что в груди сжался тугой комок. Горло перехватило, а из глаз хлынули неудержимые слезы, смазывая картину полутемной комнаты…

Скорее всего, нервная система просто не выдержала последних дней. Просто решила дать выход пережитому в слезах. Но мне было не до анализа — усевшись прямо на пол около холодильника, я уткнулась в сложенные на коленях руки и только сдавленно всхлипывала, даже не пытаясь сдержать внезапный водопад.

Продолжалось все это довольно долго — у меня успели затечь мышцы спины, а попа — полноценно замерзнуть на голой и холодной плитке. В голове за это время толковых мыслей не появилось, а вот на