– Смотри, Евдокия.

– Пойду, – прокряхтела Ваховская и медленно встала, разглаживая на себе юбку.

– Я с тобой! – объявила Элона и взяла ту за руку.

– Нельзя со мной, ласточка. Дусеньке завтра на работу. Вам с Ликой – в садик. Все, видишь, при деле, птичка моя.

– А ты не ходи! – попросила ее Элона.

– Нельзя не ходить: там денежку дают.

– Мно-о-ого? – поинтересовалась девочка.

– Много, – бездумно подтвердила Дуся и начала собираться.

– Я тоже тогда пойду, – сделала вывод Лёка. – Денежку дадут. Мно-о-о-ого. Домик купим.

– Деткам нельзя. Они маленькие. Вырастешь – будешь денежку зарабатывать.

– Как ты?

– Ну, лучше не как я. По-другому. Учительницей, вот, например, в школе. Или инженером.

– Я буду певицей, учительницей или художником, – подала свой голос с кровати толстая Анжелика.

– Я буду учительницей, – не согласилась с ней сестра.

– Вместе будете учительницами, – заверила их Дуся и, поцеловав на прощание обеих, ушла домой.

– Дуся ушла, – сообщила Элона вернувшейся матери.

– Скатертью дорога!

– Чего ты на нее взъелась? – полюбопытствовал Селеверов у жены.

– Ничего не взъелась! Как подумаю, что вместе жить надо будет, прям неохота даже становится. Каждый день эту дылду видеть – «хорошо, нехорошо». Бесит она меня!

– Бесит, говоришь?

– Ладно еще! – отмахнулась Римка и начала накрывать на стол. – Прыгаете вокруг нее, как поп у божницы. Ду-у-усенька! Ду-у-у-сенька! Если бы не ты, Ду-у-усенька!.. Она ж никто. И звать никак.

Селеверов внимательно посмотрел на жену: бегает, суетится, чушь какую-то лопочет, вроде как ее не касается. Даже не знаешь, что и думать, то ли дура, то ли совсем отвязная. Всех ненавидит. Неужели правда не понимает, что золотая ложка в рот нырнула? Евдокию поедом ест: все не так, все не по ее. Человек доброе дело для нее делает, а ей все мало.

Впервые Олег Иванович размышлял о своей половине в таком ключе. Семь лет прожили они вместе, а о Римкиной душе Селеверов никогда не задумывался. Некогда было. Видел, что молодая, красивая, острая на язык. Любил ее. Жалел. Виноватым себя чувствовал, что не может сразу дать ей все и много, как обещал. А вот сегодня… Сегодня смотрел на нее и ненавидел. Мелкой такой ненавистью, брезгливой, как клопа или таракана. Не больше.

– Иди сюда, – позвал жену Олег Иванович.

– Зачем? – не поторопилась выполнить просьбу мужа Селеверова.

– Иди. Сядь.

Римка присела.

– Зажралась?

Селеверова, не понимая, что происходит, вытаращила глаза:

– Чо-о-о?

– Евдокию не трогай.

– Во-о-т оно что-о-о-о! – догадалась Римка. – Жалко стало? Так и не надо тогда. Живи в бараке. И эти (она кивнула в сторону девочек) тоже пусть. Зато Евдокии твоей – почет и уважение. Только кому она нужна? Тебе?.. Мне?..

– Мне нужна, – ответила Элона.

– Рот закрой! – рявкнула на дочь Римка.

– Это ты рот закрой… – медленно, каждое слово отдельно, произнес Селеверов. – Я дважды не говорю. Евдокию не трогай. Любить ее не можешь, хотя бы уважай. Хоть кого-то уважай в этой жизни.

– Это не тебя ли? – ехидно вполголоса поинтересовалась Римка.

– Меня не надо. Меня – бойся.

– Убьешь? – сузила глаза женщина.

– Надо будет, – спокойно продолжил Олег Иванович, – убью.

Селеверова промолчала. Сам бережно взял ее за руку и притянул к себе, сжимая запястье мертвой хваткой.

– Поняла? – прошептал он в самое ухо.

Римка не ответила.

– Поняла? – еще раз переспросил Селеверов и сжал запястье еще сильнее.

– Поняла, – прошептала Римка и в сердцах, с большим усилием, выдернула руку.

Ужин в семье Селеверовых в тот вечер не состоялся: девочки попили чай с сухарями и отправились в постель. Родители укладывались молча, не проронив ни слова. Зато Элона и Анжелика по пять раз вскакивали с раскладушек и подбегали к окну, чтобы пожелать Дусеньке спокойной ночи.

– Спокойной ночи! – кричали они в зимнюю тьму, свято веря, что Дуся их видит.

– Хватит уже! – потребовала Селеверова и пригрозила вытащить раскладушки в коридор, чтобы «домовой вас защекотал».

Услышав про домового, девочки приутихли и затаились, разглядывая мерцающий в темноте потолок. Долго лежали с открытыми глазами, внимательно прислушиваясь к каждому шагу в коридоре: не домовой ли? Так в ожидании и уснули, а утром всех подняла Дуся, постучавшись ни свет ни заря в селеверовскую комнату.

Дверь отворила заспанная Римка, нисколько не удивившаяся появлению Евдокии.

– Вот! – сообщила Ваховская, протягивая серый прямоугольник сберкнижки. – Это смертные. Больше уж ничего нет.

– Умер, что ль, кто? – спросонья не поняла Римка.

– Что вы, не дай бог. Теперь хватит. Должно хватить…

Селеверова молча смотрела, туго соображая после вчерашнего.

– И чего ты мне тычешь? Чего это?

– Это сберкнижка. На предъявителя. Олег Иванович знает… Передайте… – засуетилась Дуся и в волнении перешла на «вы».

– Проходи, Евдокия, – подал голос со своего ложа Хозяин и с удовольствием потянулся. – Чего ты там?

– Принесла… – еле слышно промолвила Ваховская.

– Ничего не слышу! – посетовал рябой и спустил волосатые ноги с кровати.

Застенчивая Дуся зажмурила глаза, точно помня, что право лицезреть мужчину в семейных трусах должно быть зафиксировано юридически. Другими словами, с этим мужчиной необходимо пребывать в отношениях. Естественно, родственных. Означенное лицо мужского пола может выступать супругом, отцом, братом, наконец, сыном. Более далекие родственные связи Ваховская просто-напросто не рассматривала, поэтому, увидев непрезентабельного со сна Хозяина, растерялась, лихорадочно соображая, допустимо подобное зрелище или нет.

Пока Дуся перебирала в уме возможные варианты поведения, Селеверов встал с кровати и подошел к женщине.

– Ну-у-у, чего ты там?

– Вот. – Дуся снова протянула сберкнижку, в этот раз даже не поднимая головы.

– Что это? – задал вопрос Олег Иванович.

– Сберкнижка. На предъявителя. Вы говорили, две не хватает…

Селеверов замер на месте с ощущением, что попал под золотой дождь. В голове Олега Ивановича все встало на свои места. Но тревога не отпускала. Селеверов чувствовал какой-то подвох: уж очень попахивало чудесами. Так не бывает.