В заводоуправление ходили по очереди. Сначала – Дуся, чтоб никаких подозрений: «не заставили», «не запугали», «сама желаю». Потом – Олег Иванович: в костюме, с характеристикой, лицом просветлевший. «Не могу смотреть, как пожилая женщина мучается, в одиночестве силы теряет, а у нас – семья, двое детей. Они ей как родные». – «Точно, – подтверждала Дуся. – Как родные. Даже больше: и Лёка, и Лика». – «Кто-о-о-о?» – недоумевало заводоуправление. И Дуся тут же исправлялась: «Элона. И Анжелика». – «Знаем, знаем», – кивали тетки в комиссии, кокетливо поглядывая на Селеверова. И только мастер, под начальством которой столько лет трудилась Ваховская на своем вредном производстве, не глядя Дусе в глаза отрешенно заявила:

– Против я. Объегорят они ее. Чувствую.

– Что вы! – всплеснула руками Евдокия Петровна. – Никак нельзя это слушать и принимать во внимание. Порядочные люди: сама их об этом попросила, потому что к старости клонит, и страшно жить в одиночестве. А там – девочки мои: Элона…

Второй раз в своей жизни Дуся почувствовала, что такое настоящая популярность. Первый раз в заводскую знаменитость Ваховскую превратили легендарные слова Брежнева, после которых она стала жилицей «барского» дома на Ленинградской. А сейчас – неоправданный, с обывательских позиций подозрительный квартирный вопрос. Просто тогда заводчане подозревали в чем-то нехорошем саму Дусю, а в этот – разумеется, Селеверовых.

Завод гудел как растревоженный улей, обсуждая недобропорядочность Селеверова и Дусину глупость. И Олег Иванович, и уж тем более Евдокия Петровна неоднократно проходили через одну и ту же ситуацию многозначительного молчания, когда прежде оживленно болтавшие собеседники вдруг замолкали и начинали активно переглядываться и хмыкать без слов. В отличие от Селеверова, Дусю это нисколько не смущало. Возвышаясь над толпой благодаря своему двухметровому росту, она была недоступна для сплетниц, как глухонемая для слепых. Дуся не нуждалась в советах, поэтому, как только товарки по цеху заводили песню о людском коварстве и черной неблагодарности, Ваховская легко махала на них рукой и с усердием продолжала делать свою вредную работу, казавшуюся приятным рукомеслом на фоне интенсивного бурления человеческого недовольства.

Цеховой мастер еще один раз предприняла попытку остановить закрутившееся колесо Дусиной судьбы, но тщетно: Евдокия смиренно опустила голову и скупо проронила:

– Нехорошо так о людях думать. Бог, он все видит. Не надо было бы, не допустил.

– Что же ты такая ду-у-у-ра? – простонала мастер и стянула с головы косынку. – Ка-а-акой Бог? Люди все одинаковые. Задарма каждый удавится, а тут – квартира. Опомнись! Пожалеешь… Христом богом тебя прошу, Евдокия. Уж столько лет вместе работаем.

– Не пожалею, – строго проговорила Дуся и, смягчившись, добавила: – Девочки ведь там у меня. Сами знаете… Элона…

– Что ты мне про свою Элону талдычишь?! – рассердилась мастер и вскочила с места. – Решила? Съезжайся. Не плачь только потом – я тебя предупреждала, что так будет!

– Хорошо будет… – заверила ее Ваховская и вышла из «аквариума», так называли комнату мастера.

– Посмотрим… – бросила мастер вслед и развернулась спиной к цеховому конвейеру, чтобы справиться с нахлынувшими на нее эмоциями. Ни дать ни взять – вместе пуд соли съели. Изо дня в день. А теперь вот уперлась рогом, и не сдвинуть ее никак. – Как хочет! – отчаялась что-либо изменить она и сочла миссию выполненной.

С Олегом Ивановичем Селеверовым подобных бесед никто вести не пытался. Наоборот, сослуживцы признавали благородство товарища, отмечали его достойную уважения гражданскую позицию, хвалили за смелость. Не каждый решится соединить свою судьбу с чужим человеком. К тому же женщиной, да еще двухметрового роста, да немолодой и весьма несимпатичной на вид. Зато стоило Селеверову удалиться от завистников на безопасное для них расстояние, как те давали себе волю и вдохновенно фантазировали. Не иначе как припугнул бабку, а то, может, еще лучше: не бабка она никакая ему, и не женина знакомая, и даже не нянька. Бери выше! Наверное, мать. Не иначе мать. Просто до поры до времени скрывала, чтоб грех наружу не выплыл. Да и если поразмыслить, какой посторонний человек на такое решится? Да никакой! А вот мать – точно решится. Особенно грех замолить если.

Народ творил мифы, достойные великих греков. Только героями в них выступали не боги и даже не Прометеи. Куда им до раскаявшейся блудницы Евдокии Петровны Ваховской и выросшего в чужих людях найденыша Селеверова! Человеческая фантазия непредсказуема, но, стоит отметить, сюжеты строились на редкость однообразные. Причем каждый из них иллюстрировал нрав либо капризной Фортуны, либо строгой Фемиды. Что, в сущности, одно и то же, смотря с какой стороны смотреть. Вот Дуся с Олегом Ивановичем и смотрели в одну сторону – в сторону сбывавшейся на глазах мечты, а потому оказались не по зубам человеческой зависти и производственной волоките.

Дело решилось на редкость просто: жилищная комиссия заводоуправления постановила поставить граждан Ваховскую – Селеверовых в льготную очередь на жилищный кооператив, строительство которого вошло в долгожданную фазу завершения, в обмен на возвращенное заводу жилье перечнем: однокомнатная квартира – одна, комната в бараке – тоже одна.

Кооперативный дом располагался далеко от завода – на Верхней Террасе, что устраивало всех участников кампании по улучшению жилищных условий: не будет напоминать о треклятом бараке и неравноценном обмене. Смотреть ходили вместе: «чтоб по-честному». Даже двойняшек брали с собой, используя их, как кошек в обряде новоселья: куда забегут, то и выберем.

Забежали ни много ни мало на третий этаж, «генеральский» – называл его Олег Иванович, в четырехкомнатную квартиру немыслимой по тем временам для жителей обеих Террас планировки: спальня, детская, кабинет, зал и кухня-столовая! Ужас-то какой! «Чего только эти планировщики не придумают!» – поражалась Дуся, искренне предполагая, что человеку столько квадратных метров и не нужно вовсе.

Римка считала по-другому: уж очень ей нравилось слово «кабинет». При его звуке в ее голове оживали множественные довольно стандартные ассоциации: «кабинет директора», «кабинет химии», «кабинет врача»…

«Кабинет» означал нечто автономное и неприкосновенное, как огромное наследство, делающее человека всемогущим и соблазнительным во всех смыслах. Селеверова нуждалась в таком наследстве особенно остро, так как понимала, что ждать ей его неоткуда и не от кого. В реальности она могла претендовать только на авоську с непромытыми бутылками, оставшимися после очередного материнского загула.

Наследство для Римки стало жизненно необходимо, как пропуск в другую жизнь, картинки из которой можно было обнаружить в журналах «Работница» и «Крестьянка». «Женщины! Обустроим наш быт красиво!» – призывала редколлегия среднестатистическую гражданку в возрасте от двадцати пяти до сорока. В сорок, думала Селеверова, это уже никому не нужно: знай, вяжи себе носки в полоску и вари варенье, как Дуся. Очень хотелось Римке до рубежных сорока воспользоваться предложением по обустройству быта в свете генерального направления, предложенного женскими журналами. Чтобы книги до потолка, торшер зеленого цвета и коллекция камней на лакированных подвесных полках, и там, в полумраке, на строгом диване она, Римма Селеверова: на плечах – шаль, под ногами – медвежья шкура. Разумеется, белого цвета, то есть полярного происхождения.