грудей. И родинка над ямочкой. И он плавал вокруг Томы и всё время отводил глаза, но видел пухлость груди, и такую родинку, и коленки с ямочками. И белые носочки. И так ему захотелось, чтобы Тома, такая… родная, такая весёлая, подошла к нему и сказала: «Витя, хочешь… Хочешь, я тебя научу?» Яктык не знал, чему «научу», но очень даже догадывался чему, вернее, гнал, гнал от себя мысли об этой науке, он понимал, что больше всего на свете ему хочется, чтобы Томка так сказала, чтобы взяла его за руку и сказала: «Хочешь, научу?» – а он бы только… А что он? Что он ответил бы, если так страшно и так сладко? И так тянет и так щекочет внутри, и даже болит внизу, там, ну… там. И он понимал, что нехорошо, что нехорошо всё это, но так хорошо, так волнительно, так ему было весело, что он всё ближе и ближе к Томке, которая, конечно же, не такая, она вовсе не такая, ну, как эти… ну ещё эти гады так говорили о женщинах. Нет, не шлюха она. Он знает, какие они – шлюхи. Это такие… Ну, это просто невозможно… Вдруг с другой стороны реки появилась другая… Тётка. Та самая. Он её видел ещё в Ленинграде. Такая… раскрашенная. Она стояла в подъезде. Вечером, тогда, когда он возвращался с футбола, уставший, грязный, а она стояла и пошатывалась возле лестницы, внаглую поправляла чулки – ему в глаза тогда мелькнула белизна полных бёдер над чулками. Он страшно смутился, хотел прошмыгнуть, но почему-то замер, а она вдруг выпрямилась, подошла к нему, дорогой плащ волочила за собой, на него навалилась волна её сладких духов, и эта тётка, нет, эта женщина подошла к нему и сказала, пропела тихо: «Ой, ка-кой хо-ро-шень-кий, хочешь потанцевать со мной, мальчик?» От неё пахло вином. И духами. Сильно. Но не противно. Он видел близко её улыбающийся, кривляющийся рот, чуть-чуть размазанную помаду. И Витя стоял, только дрожал, а эта женщина прижалась к нему и повторила нараспев: «Мальчик… Хорошенький мальчик, ты боишься меня? Ты боишься меня, хорошенький мальчик. Давай потанцуем, ча-ча-ча. Давай я научу тебя танцевать, ча-ча-ча, ча-ча-ча». А он действительно боялся, боялся поднять глаза, чтобы увидеть её весёлые, пьяные глаза и помаду на зубах, кожу её носа, пористую вблизи, растёртую пудру и взгляд, её взгляд – такой взрослый, такой обещающий научить, такой страшный, такой тёплый-претёплый. Он боялся опустить глаза, чтобы увидеть её грудь. И метались его глаза, как у зайца. А женщина подняла руку, царапнула его за плечо, потом опёрлась на стену, из подмышки пахнуло потом, но не вонюче, а просто – горячим потом. Взрослым запахом женщины, которой жарко. Витя размазался по стене, а она прижалась к нему и промурлыкала: «Хо-ро-шень-кий маль-чик… Ча-ча-ча, ча-ча-ча, по-тан-цуй со мной, ча-ча-ча». А он вытянулся в струнку, молчал и видел, как медленно приближается к его лицу её хищный рот, её мягкий рот, её такой зовущий рот, который шептал такие слова, что он перестал слышать, только дрожал. Дрожал, боясь сказать: «Да!» А потом сверху бахнула дверь, он рванулся, побежал по лестнице – вверх, вверх! Быстрее! Ещё! Ещё! За ним вслед прыгал её смех, лёгкий и шатающийся. Он прыгал через ступеньки, скакал так, как только мог, потом добежал до своей двери и остановился, вытирая кепкой потное лицо, пряча красные щёки, закусывая ткань, усмиряя грохот сердца. Он подумал сначала, что описался. Но нет, это не было похоже ни на что. Ноги дрожали, колени сводило, а брюки внизу так оттопырились, что он опустил кепку и прижал – его, ну, ой, лучше бы не прижимал. А в ушах шептало, визжало, мурлыкало, стонало: «Хо-чешь на-уч-у-у-у тан-це-вать? Ча-ча-ча, ча-ча-ча» И он толком не запомнил – была ли она толстая или худая, красивая или некрасивая. Наверное, нет. Не была она толстой. И не была она красивой. Но и не некрасивой. Это была первая его женщина, которая сказала: «Хочешь, научу?» И она опять стояла – на берегу реки и махала ему рукой, а её плащ лежал рядом. «Ну, потанцуй, ну потанцуй со мной, ча-ча-ча, ча-ча-ча!» И он оглянулся – Томы не было, и так досадно ему стало – он всё время слышал: «Хорошенький какой, не бойся меня, не бойся». А потом появилась Лиза, она уже не плакала, как тогда. Она, наоборот, танцевала, на цыпочках, поднималась, кружилась, поднимала красиво руки, её руки летели, она поднималась всё выше. Лиза… Лиза. Она поднимала руки, волосы её летели чёрной волной, а юбка кружилась, и опять, уже Лизины ноги переступали, танцевали, он смотрел на девочку, и опять – Лиза, уже Лиза подошла к нему, танцуя, улыбаясь – «Ну, потанцуй, потанцуй со мной. Потанцуй, ча-ча-ча. Ты боишься меня? Не бойся. Не бойся, я тебя согрею».

– Я тебя согрею… Согрею. Ты весь дрожишь, замёрз, мальчик. Витенька…

«Тома?!»

Он широко открыл глаза. На её лицо падал лунный свет, смазывал черты. Её глаза блестели. Томка улыбалась и тихо-тихо целовала его плечо. Осторожно гладила затылок.

– Ты меня не бойся, Витенька, не бойся. Ну что ты, тише, тише. Куда ты? Стой, чш-ш-ш. Дурачок, стой, дурачок ты глупенький.

Витя дёрнулся, но она неожиданно сильно сжала его плечи, притянула его обмякшее тело к себе. И не успел он опомниться, как она поцеловала его прямо в губы. Её губы не были в помаде, как у той женщины. Он в первый раз ощутил тёплое дыхание, тепло женских губ, потом змейкой по губам скользнул её язык. Витю ударило изнутри, голова закружилась, он задрожал. Сердце бухало в сумасшедшей скачке, а Тома осторожно гладила его грудь, будто баюкала.

– Не бойся, не бойся… Ты боишься меня, а ты не бойся. Это я, я здесь, я с тобой. Я тебя тихонько буду целовать. А ты не бойся, – она продолжала шелестеть ему на ухо, почти беззвучно, одним горячим дыханием выжигая мозг, выворачивая внутренности, заставляя петь всё тело, выжимая пот из кожи.

Яктыка понесла тёплая волна. Сердце стучало так, что в ушах раздавался грохот, будто поезд шёл по мосту над его головой. Ему было страшно, ему хотелось расплакаться, но в то же время он понимал, что – вот оно! Оно! То самое! То, о чем нельзя думать даже было! Вот оно – рядом – горячее, мягкое, такое нежное, такое тихое и сильное, властное и поглощающее – вот – оно! Здесь! Тамара, она такая,