– Я… – Мишель задохнулся; Пит терпеливо ждал, когда его друг отдышится. – Численное преимущество не на нашей стороне, – наконец выговорил он. – Не стоит замахиваться на большее, чем мы можем добиться.

– И что же тогда нам делать? – осведомился Кромптон. – Упасть на колени, как монашки, и молиться, чтобы все было хорошо? Вы так считаете? Рейдон, что вы на это скажете?

– Я считаю, что мы все должны ждать и надеяться, что эдикт будет полностью приведен в исполнение и ситуация уляжется.

Глаза Кромптона сузились.

– А если не уляжется?

Пит вновь покосился на Мишеля, но ответил честно:

– А если не уляжется, тогда мы будем вынуждены действовать. Если перемирие долго не продержится, если нас лишат даже наших ограниченных прав и свобод, мы будем бороться за них.

Деверо улыбнулся, на мгновение продемонстрировав кончик языка.

– Выходит, месье Рейдон, мы с вами заодно.

– Это призрачная иллюзия, – прошептал Мишель, – считать, что мы можем пойти войной против Католической церкви и надеяться победить. Единственный наш шанс на выживание – в том, чтобы принять то, что нам предлагают. Если дело дойдет до войны, мы потерпим поражение и потеряем все.

– Ни до какой войны дело не дойдет. – Пит положил ладонь на локоть друга. – Война не в интересах ни одной из сторон.

– Мне нужно на воздух, – неожиданно произнес Мишель. – Кромптон, Деверо, прошу меня простить. Пит, был очень рад снова тебя увидеть.

Он взял свою шляпу и на нетвердых ногах вышел из комнаты.

Пит двинулся за ним:

– Друг мой, подожди!

Мишель остановился, держась за перила:

– Тебе нужно сделать дело. Возвращайся обратно.

– На это уйдет пять минут, а потом мы с тобой сможем поговорить. Скажи мне, где тебя искать.

Мишель заколебался, потом покачал головой.

– Слишком поздно, – проговорил он негромко и тяжело зашагал по лестнице.

Питу отчаянно хотелось броситься за ним, выяснить, что гложет его друга, но он удержался. Он приехал в Каркасон с определенной целью, ради нее одной. Он отыщет Мишеля потом. У него еще будет для этого достаточно времени.

Мишель зашагал прочь от улицы Эгле-д’Ор так быстро, как только позволяло его слабеющее тело. С пересохших губ сорвался шепот отчаяния. Он даже не помнил, когда в последний раз что-нибудь ел или пил. В последнее время у него совсем не было аппетита.

Все эти красноречивые доводы – про площадь Сен-Жорж, Амбуаз, принца Конде, Жана Розе – крутились у него в голове, во весь голос крича о предательстве. Ведь лишь изменник в полной мере мог понимать значимость столь мелкого происшествия, случившегося к тому же так далеко. Последняя оговорка, когда она прозвучала, была такой крохотной, что никто, кроме Мишеля, не услышал бы того, что за ней крылось, и не распознал бы подвоха. По правде говоря, это было единственным подтверждением того, что он уже очень давно подозревал. Нестыковки, противоречия. Теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь злодей сам себя изобличил. Мишель мог лишь вытащить свой нож и прикончить их там на месте, но отдавал себе отчет в том, что у него не хватило бы сил проделать это чисто.

А остальные? Они тоже предатели?

А Пит? И он тоже двурушник? Утверждает, что сражается за одно дело, а сам поддерживает другое? Мишель прижал руку к груди, чтобы успокоить беспорядочно колотящееся о ребра сердце. Нет, только не Пит. Он готов поклясться жизнью своей покойной матери, что Пит честный человек.

Или, несмотря на всю свою убежденность, он все-таки в Пите ошибается? А ведь когда-то Мишель не сомневался в своих суждениях. То, что произошло с ним в тюрьме, начисто лишило его всякой уверенности.

Мишель оглянулся в сторону базарной площади, на которую уже медленно начинал наползать послеполуденный туман. Он смотрел на людей, казавшихся простыми и честными, но была ли их жизнь в самом деле такой? Одинокий трубадур что-то пел, несмотря на пронизывающий холод. Печальная мелодия брала за сердце. Отрадно было думать, что в этом мире оставалось еще хоть что-то красивое.

От сырого тумана запершило в горле. Мишель прижал ко рту платок, а когда отнял его, на нем алела кровь. Ее каждый раз было немного больше, чем в предыдущий. Аптекарь сказал – он вряд ли увидит следующее лето.

Мишель обхватил свои костлявые плечи руками и не разжимал их, пока дрожь не отпустила. Ему было страшно. Он узнал, что такое настоящий страх, не на полях сражений во Франции, а в застенках инквизиции в Тулузе. Какая же немыслимая жестокость творилась там во имя Господа!

Мишель до сих пор не знал, кто и за что донес на него, но только вскоре после праздника Богоявления его арестовали и обвинили в измене. В эти черные январские дни Мишель понял, с какой легкостью человек плюет на правду, когда в дело вступают дыба и щипцы. Он узнал, как боль способна заставить кого угодно клясться, что белое – это черное, а черное – это белое. Ему оказалось достаточно расстаться всего-то с двумя пальцами, чтобы сознаться в участии в заговоре, который существовал лишь в воображении инквизиторов.

Его соседом по камере был книготорговец, Бернар Жубер. Обвиненный в торговле крамольной и еретической литературой, на допросах он упрямо утверждал, что можно одновременно быть добрым католиком и при этом хранить у себя литературные и богословские труды, отражающие альтернативные точки зрения. В свою защиту он приводил такой довод: без понимания того, о чем говорят в своих проповедях реформаты, невозможно аргументированно возражать им и, следовательно, опровергать их убеждения. В знании – сила.

Жубера на дыбу не поднимали, зато ему довелось испробовать на своей шкуре убийственные когти кошки-девятихвостки. Плетки, которой охаживали рабов на невольничьих судах, с острыми гвоздями на концах кожаных ремешков, сдиравшими кожу со спины.

В отличие от него, Мишеля, Жубер выстоял. Не сломался.

Бок о бок сидя в кандалах в своей смрадной камере, они делились друг с другом самыми потаенными секретами, чтобы удержать одолевающий их ужас в узде. Посреди зловония крови и смерти, посреди душераздирающих криков тех, кому ломали и дробили кости, Бернар говорил о своей любимой жене Флоранс, умершей пять лет тому назад, и их трех детях, о своей книжной лавке на улице Марше и их увитом диким шиповником домике в Ситэ. И о секрете, который он хранил все эти годы.

А Мишель чем ему отплатил? Он закрыл лицо руками, не в силах снести жгучего стыда.

Когда их с Жубером неожиданно выпустили, без каких бы то ни было условий и так и не предъявив никакого обвинения, они расстались у тюремных ворот. Тогда это казалось чудом. Теперь Мишель знал, что это произошло благодаря эдикту, который провозглашал амнистию заключенных.

Не всем повезло так, как им. Плаха собрала свою дань.