Мать, пока я бегала за солью, собрала выброшенные морем деревяшки, камни с берега, еще какую-то труху, и теперь вместе с Грейс и Скай они складывают все это поверх мертвой птицы. Гвил следит за их действиями с расстояния, по-прежнему держа в руке палку, но на него мы внимания не обращаем.

– Соль, – командует мама.

Я отвинчиваю крышку, чтобы она могла запустить туда ладони, и мать достает пригоршню соли. Скай уже готова расплакаться, у Грейс на лице скука. Обе тоже набирают полные ладони соли, рассыпают по будущему костерку, и я в точности повторяю то же самое. Наконец мать вынимает из кармана коробок спичек, поджигает растопку – и мы сразу отскакиваем от полыхнувшего пламени. В небо поднимается неровная струйка дыма.

– Ох, девочки мои, – полным скорби голосом произносит мать, глядя, как горят скукожившиеся водоросли и деревяшки, – это совсем не добрый знак.

Она мельком взглядывает на меня, и я чувствую горечь вины. Лимоннокислую горечь. Я понимаю, что означает этот взгляд.

У меня нет ни малейшего желания играть в «утопление», когда мужчины лежат распластавшись возле бассейна, точно неживые, а потому я ухожу к себе в комнату и плотно закрываю за собой дверь. Обойдя кровать, усаживаюсь по другую ее сторону – подальше от двери – на ковер. Никто не сможет меня там увидеть. Я вытягиваю ящичек прикроватной тумбочки и достаю оттуда острый кусок кварца, бесцветное стекло и бритвенные лезвия, которые я стащила из шкафчика ванной в спальне у матери и Кинга. Выбираю себе лезвие, хотя и опасаюсь, что без Кинга и его поездок на большую землю они скоро закончатся. В хозяйстве у нас тоже уже замечается нехватка разных вещей. Например, я стала экономить мыло, фруктовым ножом разрезая его на кубики. Вот разве что соль у нас никогда не кончится, поскольку мы добываем ее из мелких ванночек, оставляя морскую воду выпариваться под солнцем.

Сидя, я вытягиваю вперед ноги и задираю юбку выше колен. Рисунок на ковре – весь в тошнотворно сплетающихся завитках. Предполагалось, будто там изображены узоры леса.

Поначалу кожа лишь тянется за лезвием и краснеет, но не вскрывается. Следующим заходом мне удается это сделать, и на ней возникает алый бисерный след. Один сантиметр, два, три.

Кинг говорил, мой организм из тех, что будто сами притягивают к себе все пагубное, из тех, что нигде не смогут долго продержаться. Однако на самом деле он разумел при этом мои чувства, рвущиеся из груди, точно щупальца морского чудища. Сестрам не нравится видеть ранки на моем теле, они сразу отводят глаза от аккуратных марлевых квадратиков, хотя и понимают, что никуда от этого не деться. Просто предпочли бы, чтобы им об этом не напоминали.

В ванной комнате я осторожно обмываю ранки. Еще немного, и кровь перестает пачкать стенки ванны и разбегаться водянистыми потеками по сливу. Наконец я накладываю себе перевязки и оценивающе гляжу на свое отражение в зеркале.

Потом убираю все обратно в тумбочку и подхожу к окну. Чуточку отодвинув занавеску, вижу мужчин внизу у воды – уже совсем в другом ракурсе. Они точно белые бесформенные куски, свалившиеся с неба и оставшиеся лежать там, где упали. С пробивающимися волосами на груди и на конечностях. Сейчас они довольно далеко от меня, но тем не менее я вся сжимаюсь, когда они поворачивают ко мне голову. Не хочу, чтобы они заметили, как я за ними наблюдаю. Я перевожу взгляд на море, оценивая на нем уровень зыби, рассматривая белые фракталы облаков. Пытаюсь различить на песке оставленные нами угли, но я от того места слишком далеко, и к тому же для нас это больше не проблема. Мы сумели сдержать опасность. Мы приняли необходимые меры предосторожности.

«Случалось, мои подруги по квартире – девчушки, что поотважнее – приводили к себе мужчин, и я все не могла понять: зачем же они это делают? То ли из безрассудства, то ли как своего рода прививку посредством заражения, то ли по обеим причинам сразу. В такие дни я затыкала щель под дверью полотенцем, наливала в таз крутой кипяток и дышала над паром…»

На следующее утро мы своей женской чувствительностью улавливаем какие-то пертурбации. Что-то как будто чуточку в нашем мире искажается, и давно привычные вещи делаются уже как-то не так. Например, мужчины, все трое, вышли на мелководье с оружием, что сами себе смастерили, привязав ножи к найденным в лесу палкам, – и бродят там по колено в плещущейся воде.

Грейс, так и не смирившаяся с их присутствием у нас в доме, мечтательно говорит с соседнего шезлонга:

– Было бы весело, если бы их сожрали акулы.

Бо́льшая часть моего существа – причем значительно бо́льшая – готова с этим не согласиться. Я наблюдаю, как Ллеу поднимает под мышки Гвила и раскачивает его, пока мальчонка не начинает кричать. Тогда он опускает сына туда, где помельче, взъерошивает ему волосы и отгоняет ближе к берегу. Увиденное дает мне кое-что понять. Это нечто совершенно новое для меня и притом очень доброе – когда любовь проявляется так открыто, совершенно без какого-либо скрытого мотива. Неожиданно для себя я ретируюсь подальше от окна, в глубь дома, и бегу выплакаться в голубоватом полумраке ванной на первом этаже, прижав к лицу пахнущее сыростью ручное полотенце, дабы заглушить звуки рыданий. Когда я возвращаюсь назад с красными глазами, Грейс прекрасно понимает, что со мной, однако не говорит о том ни слова. Просто старается глядеть куда-то в сторону.

Кинг всегда предпочитал какое-либо менее очевидное оружие, нежели копья. Он считался настоящим докой по части капканов, силков, всяческих хитрых западней и вообще был убежден, что в открытом насилии есть нечто недостойное и отвратительное. Что это как будто накликивает беду, нарушая порядок вещей. Однако единственное, что можно видеть сейчас, – так это то, что мужчины быстро наполняют корзину блестящими на солнце рыбинами и несут ее матери, которая сразу же эту рыбу и готовит. Получается невероятно вкусно! Так что даже и не скажешь, что эти рыбы умерли, извиваясь от боли.

В полдень, когда солнце в самом зените и когда мать может увидеть, что мы по-настоящему потеем, мы выполняем на лужайке перед домом обычную свою гимнастику. Пот с меня просто льется ручьями. Я делаю выпады и перекатываюсь, хорошенько потягиваюсь по-кошачьи, потом, выпростав руки, без малейших усилий подхватываю под мышки Скай и отпускаю, как только возможно. В какой-то момент обернувшись к дому, я замечаю в темном проеме окна еле уловимое движение и внимательно вглядываюсь туда, ухватив себя за колено и поднимая ногу сзади. Это Ллеу следит за нами. Ошибки быть не может. Замечая на себе мой взгляд, он застывает, однако и не думает прятаться. Я же быстро поворачиваюсь обратно, чтобы мать не насторожилась и не встряла в очередной раз.

– Теперь отжимания, – велит она.

Мы тут же опускаемся на землю, пробуем силу своих рук. Отжиманий у меня всегда получается больше, чем у других. Я способна сделать их десять, двадцать, тридцать, даже больше, в то время как сестры со стонами опускаются на землю. Сейчас я проделываю множество отжиманий, чтобы поведать ему о своем крепком теле – однако, повернувшись в следующий раз к окну, обнаруживаю, что Ллеу там уже нет.