Политики всегда старались потакать желаниям публики во время выборов, но сегодня они сверяются с ее мнением буквально при каждом чихе. Современная система опросов общественного мнения дает политикам возможность перекраивать свой имидж в соответствии с заранее известными пожеланиями публики – что они и делают с необычайным рвением. Прогнозы Нейта Сильвера[13] по поводу результатов выборов удивительно точны, но еще удивительнее то, сколько шума они вызывают каждые четыре года. Сегодня нас больше поражает способность статистиков предвидеть, что будет с нашей страной через несколько недель, чем умение провидцев предсказать, какой станет наша родина десятилетие спустя.

И дело не только в избирательном процессе. Правительство и его деятельность также проникнуты ощущением неопределенности. В прежние времена правительство было способно координировать комплексные решения непростых проблем – таких как проблема ядерных вооружений или исследования Луны. Но сегодня, после сорока лет опутавшей страну неопределенности, правительство предпочитает ограничиться предоставлением страховки. Наши решения масштабных проблем – это программа государственного страхования здоровья престарелых, программа социального страхования и легион иных программ социальных компенсаций. Неудивительно, что с 1975 года объем разнообразных компенсационных выплат все больше и больше превышает объем дискреционных расходов правительства. Чтобы повысить дискреционные расходы, нам нужны конкретные планы, касающиеся решения конкретных проблем. Но по неопределенной логике расходования социальных выплат мы якобы можем изменить будущее к лучшему, еще активнее рассылая чеки.

Все бо́льшую склонность к неопределенным взглядам на будущее мы замечаем не только у политиков, но и у политических философов как правого, так и левого толка.

Философия Древнего мира отличалась пессимизмом: Платон, Аристотель, Эпикур и Лукреций – все они были согласны с тем, что возможности человека, безусловно, ограниченны. Единственный вопрос, который их занимал, – как ему справиться с трагической судьбой? Современные же философы по большей части настроены оптимистично. Начиная с Герберта Спенсера на правом фланге, через Гегеля в центре поля и вплоть до Карла Маркса слева философы XIX века непоколебимо верили в прогресс. (Вспомните, какой панегирик Маркс с Энгельсом сочинили технологическому триумфу капитализма.) Все эти мыслители полагали, что материальное благополучие изменит жизнь человечества к лучшему, так что в их оптимизме не приходится сомневаться.

Однако в конце XX века на передний план вышли философы, взгляды которых отличались неопределенностью. Два самых популярных политических философа современности, Джон Ролз и Роберт Нозик, всеми воспринимаются как диаметрально противоположные фигуры. Ролз, левак и сторонник уравниловки, всегда был озабочен вопросами справедливости и распределения. Правый либертарианец Нозик, напротив, считал главным всемерное увеличение индивидуальной свободы. Оба они верили, что люди могут мирно взаимодействовать друг с другом, так что, в отличие от древних, были оптимистами. Но, в отличие от Спенсера или Маркса, Ролз и Нозик придерживались неопределенно-оптимистических взглядов: ни у того, ни у другого не было сколько-нибудь конкретных представлений о будущем. Разве что неопределенность их выражалась в несколько различных формах. «Теория справедливости» Ролза начинается со знаменитого «занавеса неведения»: честная политическая дискуссия оказывается невозможной для любого человека, знающего, каков мир в реальности. Вместо того чтобы попытаться изменить наш реальный мир с его реальными людьми и технологиями, Ролз фантазирует об «имманентно стабильном» обществе, в котором в полной мере присутствует справедливость, но почти отсутствует динамика. Нозик оппонирует «структурированной» концепции справедливости Ролза: по его мнению, любой свободный обмен имеет право на существование, и никакой социальный норматив не должен быть столь важен, чтобы оправдывать искусственное поддержание социального статус-кво. Как и у Ролза, у Нозика нет сколько-нибудь конкретных идей касательно того, каким должно быть достойное общество: обоих философов куда больше волнует процесс, чем результат. Сегодня мы склонны преувеличивать различия между леволиберальными призывами к равенству и либертарианским индивидуализмом, поскольку практически каждый из нас разделяет их общий неопределенный взгляд на будущее. В философии, политике – да и в бизнесе тоже – споры о процессе стали вполне благовидным предлогом для того, чтобы бесконечно оттягивать создание конкретных планов строительства лучшего будущего.

Наши предки стремились разобраться в проблеме продолжительности жизни и помочь человеку жить дольше. В XVI веке конкистадоры продирались сквозь джунгли Флориды в поисках фонтана молодости. Фрэнсис Бэкон писал, что «увеличение продолжительности жизни» должно стать отдельной – и самой почтенной – отраслью медицины. В 1660-е годы Роберт Бойл поместил удлинение человеческий жизни (а также возвращение молодости) на верхнюю строчку своего знаменитого списка пожеланий к науке будущего. Лучшие умы Ренессанса считали, что смерть должна быть побеждена – и не важно, произойдет ли это с помощью географических открытий или лабораторных исследований. (Некоторые из борцов со смертью пали в неравной схватке. Так, Бэкон, проверяя, сможет ли он продлить жизнь курицы, заморозив ее в снегу, подхватил пневмонию, от которой и умер в 1626 году.)

Пока мы еще не разгадали тайну жизни, однако страховые компании и специалисты в области статистики еще в XIX веке по-своему трактовали тайну смерти, которая до сих пор довлеет над нашим сознанием: они открыли, как снизить ее значимость до статистической вероятности. Таблицы ожидаемой продолжительности жизни раскроют перед нами шансы умереть в конкретном году – такого удобства предшествующие поколения, несомненно, не ведали. Однако в обмен на более выгодный страховой полис мы, похоже, согласились забросить поиски секретов долголетия. Постоянно обновляемая информация об ожидаемой продолжительности человеческой жизни заставляет нас воспринимать эти цифры как нечто естественное. Сегодня наше общество безусловно разделяет два неразрывно связанных между собой представления – о том, что смерть, во-первых, неизбежна, а во-вторых, случайна. Неопределенность отношения к жизни наложила отпечаток и на формирование повестки дня современной биологической науки. В 1928 году шотландский ученый Александр Флеминг обнаружил, что на чашке Петри, которую он оставил у себя в лаборатории, позабыв закрыть, выросли удивительные грибы, способные уничтожать бактерии. Вот так, совершенно случайно, Флеминг открыл пенициллин. С тех пор ученые одержимы идеей использования силы случая в своих интересах. Создатели лекарств решительно воспроизводят случайность, прославившую Флеминга, в миллионах вариантов: фармацевтические компании создают и исследуют бесчисленные молекулярные соединения в надежде создать суперхит для аптечных прилавков.