– Я предпочел убедить себя, что ослышался или что он был пьян в стельку, вопреки его утверждению. И сдержался. Я сказал, что в нашей «дырке в мировой жопе», как он изволил выразиться, есть кое-какие плоды цивилизации. Например, телевидение.

– Телевидение! Хорошенькое дело! Да в каком мы веке живем? Очнитесь! Как долго вы рассчитываете прозябать на вашем острове отрезанными от остального мира? Считайте, что меня направил к вам его величество XXI век!

С этого момента тирада Комиссара превратилась в полный бред. Он разглагольствовал в течение получаса, приканчивая бутылку анисовки, и Мэр все время спрашивал себя, к чему клонит этот бесноватый, словно вышедший из клоунского шоу, чей сценарий написан умалишенным.

– Люди никогда не могли себе представить, что находится у них над головами. Тысячелетиями они помещали туда Бога. И это их устраивало. Они были внизу, исходя по́том и кровью. А над ними на облаке сидел Боженька, который их сотворил, взирал на них, спасая или обрекая на гибель. Потом человек поумнел и выселил его оттуда, выбросил на помойку. Пожил какое-то время, опьяненный своим маленьким убийством, а после осознал, что, по сути, создал огромную пустоту. Главной ошибкой человека всегда была необдуманность действий. Он начал бояться этого пустого пространства. Попробовал было подогреть вчерашнее блюдо, но оно оказалось прогорклым. Вот тогда он перестал бояться и начал испытывать ужас. А что ему оставалось? Он обратился к тому единственному, что у него еще было: к прогрессу. Заметим, что все это уходит корнями в глубокое прошлое. Дайте человеку огонь, железо и молоток, и он в мгновение ока соорудит цепь, посадит на нее другого человека, такого же, как он сам, и сделает из него раба. Или смастерит наконечник копья, чтобы его убить, вместо того чтобы сделать колесо или музыкальный инструмент. Колесо и труба появятся значительно позже, намного позже, чем цепь и наконечник копья, а за это время будет совершено немало убийств. А колесо если и изобретут, то лишь для того, чтобы перемещаться как можно дальше ради той же бойни, а не для того, чтобы этим пользовались все люди; а трубы нужны были, чтобы перекрывать вопли тех, кого убивали, или праздновать, трубя в них, кровавую тризну. Логический конец. А теперь… теперь у нас над головой появились спутники.

Ошеломленный, Мэр слушал откровения этого невзрачного человека, спрашивая себя, а не привиделась ли ему эта сцена, не страница ли это какого-нибудь романа, не находился ли он сейчас посреди ночи, в своей постели, рядом с женой в длинной розовой ночной сорочке, от которой пахло ароматным мылом и лавандой; не доносилось ли до него сквозь сон завывание дувшего с моря ветра, отчего у него временами случались кошмары, после которых он всегда просыпался выбитым из колеи.

– Я даже ущипнул себя. Да нет, я не спал, а сидел в своем кабинете с этим неизвестно откуда взявшимся безумцем, без которого я, слава Создателю, прекрасно обходился шестьдесят лет, не подозревая о его существовании, и который теперь говорил мне о спутниках, пытаясь меня убедить, что Бог в сравнении с ними – детская игрушка. О том, что благодаря спутникам сама идея Бога была возведена в четырнадцатую степень.

Доктор улыбался. Сейчас эта улыбка особенно раздражала Мэра, хотя он и знал, что она была бессмысленна. И уж вовсе не означала того, что Доктор над ним насмехался. Такова была его манера преподносить свое лицо другим, как и сам Мэр преподносил свое окружающим: с выражением вечной озабоченности и легкой досады, ощутимой даже в те редкие, честно говоря, моменты, когда он бывал доволен и расслаблен.

Следует признать, что Мэру хватило терпения выслушать Комиссара, не перебивая, пока тот угощал его словесным рагу на тему мощи и совершенства спутников, в котором научные ингредиенты сочетались с метафизическим бредом. По его мнению, весь земной шар находился под прослушкой и тотальным наблюдением. Люди, наивные и легковерные, идеалисты и слепцы, выходили на улицы в своих «демократических странах» и устраивали манифестации против ограничения гражданских свобод, за неприкосновенность частной жизни и прочую дребедень в том же роде. Они подписывали петиции, проводили форумы, обращались к депутатам, ориентируя их в нужном направлении, а тем временем все их действия, жесты, перемещения и высказывания каждую секунду отслеживались. И требовались только деньги и политическая воля, которая еще не вполне для этого созрела, чтобы жизнь каждого человека была записана и заархивирована вплоть до мельчайших деталей. В интересах всеобщего блага. Нетрудно догадаться, чьих именно.

После этого Комиссар, устремив грустный взгляд на пустую бутылку анисовки, которую он кинул в мусорную корзину, уселся напротив Мэра, опустил руку в портфель и вытащил оттуда листов двадцать бумаги, бросив их перед ним небрежным движением кисти.

– Знаешь, что это было? Фотокопии цветных фотографий. Сначала я ничего не понял. На одних было много голубого цвета, коричневатые полосы с неровными контурами и более темными местами различной конфигурации; некоторые из этих пятен соединяли красные линии. Мне показалось, что это репродукции абстрактных картин.

На других листах голубого стало значительно меньше, но больше темных пятен, оставались все те же красные линии и еще маленькие точки, обведенные зеленым. Вот тут-то я и увидел открытую пасть Собаки. Это были снимки, сделанные из космоса этими пресловутыми спутниками, разумеется, нашего архипелага, со всеми островами, и нашим в том числе, которого я никогда прежде таким не видел, снятым вертикально, словно я внезапно стал этим самым оком Бога, о котором говорил Комиссар.

Многие фотографии потрясли меня своей дьявольской точностью. На одних можно было различить виноградники, дома, церковь, виноделов, огородников, а в порту – группы женщин и мужчин. На других просматривались лодки в акватории острова. Я узнал несколько местных и еще много чужих.

Мэр сделал паузу, бросив тревожный взгляд на Доктора, хрустнул пальцами и продолжил.

– Среди чужих были лодки – их и лодками-то не назовешь, что-то вроде груженых барж, – которые перевозили то, что я принял за лежавшие штабелями бревна, плотно прижатые друг к дружке. Даже рубки не было видно, словно баржу пустили в море, и никого не интересовала ее дальнейшая судьба. Но от одной фотографии меня бросило в дрожь. То, что я прежде счел бревнами, оказалось людьми. Стоявшие или лежавшие вповалку люди, огромное количество людей, и некоторые из этих посудин волокли на буксире катера или рыбачьи лодки.

Мэр ждал реакции со стороны Доктора, слов поддержки. Но Доктор молчал, прихлебывая виноградную водку и поглаживая сигару жирными пальцами, оттягивая удовольствие поднести ее к огню, сделать первую затяжку и почувствовать во рту горячий дымок, который надолго оставит в нем привкус леса, влажной земли и палой листвы.

– Ничего не скажешь?

– Что я, по-твоему, должен сказать?

– Ты хотя бы понял, о чем идет речь?

– Кажется, начинаю понимать.

– И тебе не страшно?

Доктор поднял брови. И почесал усы, в эти дневные часы еще густо-черные.